«Если», 2009 № 09 (199) - [46]

Вот и разъезд. Афанасич удивленно замер. Несмотря на ночь, жизнь впереди буквально бурлила. На запасных путях за плотным оцеплением стоял окутанный паром состав: два сцепленных цугом паровоза, за ними — десяток вагонов и две большущие платформы. Несмотря на добрую половину жизни, проведенную рядом с железной дорогой, дед никогда не видел таких транспортеров. Навскидку у каждой платформы было по четырнадцать—шестнадцать пар колес! На каждой высилось что-то большущее, прямоугольное, тщательно упрятанное под брезент и маскировочные сети. У основания насыпи суетилось человек сто немцев, в свете фонариков выгружая ящики и бочки. Другие громоздили у платформ штабелями деревянные шпалы: инвалид не сразу опознал в этом буреломе импровизированные пандусы.

Глазея на растревоженный муравейник, в который нежданно превратился прежде тихий разъезд, Петр Афанасьевич пропустил момент, когда к ним приблизился офицер. На его слегка обвисшей по краям фуражке дед в лунном свете разглядел изображение черепа с костями. Под сердцем кольнуло от неприятного предчувствия.

Солдат щелкнул каблуками и вытянулся. Офицер что-то резко спросил. Солдат ответил. Афанасич разобрал имя — «Фогель».

Офицер смерил русского презрительным взглядом, молча пожевал губами. Кинул руку к своей сдвинутой на поясе влево кобуре:

— Er wird schwatzen!

«О чем я буду болтать?» — успел удивиться Петр Афанасьевич, немного разбирающий гортанную речь оккупантов.

Потом прямо в лицо инвалиду треснул пистолетный выстрел.

* * *

Афанасич закричал и упал. С топчана на пол. Ошалело уставился на захлопнувшего за собой входную дверь свояка. Тот высоко поднял над собой керосиновую лампу и недоуменно таращился на своего родственника.

— Вы там совсем с глузду двинулись? — высунулась из-за занавески испуганная свояченица. — Я чуть не родила с перепугу.

— Приснится же такое, прости, Господи! — дед торопливо перекрестился. Зачем-то потрогал свое лицо.

— Тихо вы, — цыкнул свояк, приворачивая фитиль коптящей керосинки. — Эвона какие дела-то делаются. Немцы промеж себя лопочут, что наши под Сталинградом в наступление пошли.

— Бог им в помощь, — снова закрестился Афанасич.

— Немцам?

— Едрить их! Нашим, конечно!

— А ты чего орал-то? — поинтересовался свояк. — Я ж вроде не особенно громко дверью хлопнул. Или привиделось чего?

— Во-во, привиделось. Такие страсти, — всхлипнул Афанасич, но не стал ничего рассказывать. Вынул из кисета оставшуюся щепотку табаку, свернул цигарку? вышел на крыльцо. Морозец был знатный, но густые тучи наконец-то разошлись — в небе сияли необычайно крупные, яркие звезды.

* * *

С востока опять тянула поземка, взбивая густые хлопья снежной пыли над белыми просторами необъятной России. Солнце скрывали густые серовато-синие облака, и на утреннем небе все еще висел лунный полумесяц. В царящем вокруг мире снега и стужи он тоже казался обледенелым и безжизненным.

— Волшебная картина. Мистическая, — резюмировал капитан Рудольф Ланге, закуривая первую сигарету после завтрака. — Есть в ней что-то от незабвенного Вагнера, светоча нашей культуры.

— Угу, — поддакнул обер-лейтенант Эрих Бауэр, поежившись от холода. — Прямо декорация для «Полета валькирий». Снег, лед, ветер — чем не Нифльхейм из скандинавских сказок, которые так обожает наш фюрер? Хотя, по-моему, в Скандинавии не так холодно.

— В тридцатые годы мне случалось бывать в Швеции с родителями. Гораздо теплее.

— Эри, ты имеешь что-то против фюрера или скандинавских мифов? — Ланге нарочито сурово взглянул на приятеля.

— Конечно, нет, Руди, — выражение лица Бауэра стало постным. — Просто мне кажется жуткой несправедливостью, что этим прекрасным ноябрьским утром фюрер не может разделить с нами радость созерцания русского ледяного царства. Верю: он пришел бы в неописуемый восторг. А уж бравый вид германских солдат, замотанных во что попало и похожих на пингвинов-голодранцев, вообще привел бы его в восхищение.

— Восхищение чем? — счел нужным уточнить педантичный Ланге.

— Разумеется, нашей подлинно арийской морозоустойчивостью!

Офицеры помолчали, вглядываясь в снежную даль.

— Должно быть, мы здорово нагрешили, раз Господь засунул нас в эту дыру. — Каждое слово капитана сопровождалось облачком пара, далеко вылетающим изо рта.

— Это не дыра, это «но-гай-ски-е сте-пи», — сообщил приятелю Бауэр, выдержав полуминутную паузу.

Ланге с нескрываемым отвращением окинул взором расстилающийся до самого горизонта белоснежный ковер:

— Эри, всем в полку известно, какой ты везунчик и зазнайка. Признавайся: про «но-гай-ски стэ-пьи» ты сам придумал?

— Ничего подобного, — без тени смущения парировал Бауэр, — у меня в роте есть один хиви5, бывший учитель немецкого языка, вот он и просветил.

— С каких это пор ты. обер-лейтенант непобедимого вермахта и член НСДАП, стал верить этим русским унтерменшам6? — подначил товарища Ланге.

— С тех пор, как они остановили наш натиск под Москвой в сорок первом, — отрезал Бауэр. — Впрочем, культуры русским, несомненно, не хватает. Дикий народ.

Промчавшийся мимо рассыльный сообщил, что командир полка требует всех офицеров к себе. Вот и закончилась передышка...