«Если», 2007 № 09 (175) - [105]

Но потом Москва ушла куда-то в область воспоминаний, а в Калуге книгами разжиться было трудно. Когда знакомишься с научными работами Циолковского, вызывают удивление, а у специалиста — и откровенное раздражение! — особые, выдуманные автором обозначения общепринятых физических величин, отсутствие ссылок и подчеркнутая самобытность. Это, разумеется, не оригинальничанье и не упрямство — просто жесткая необходимость для ученого-самоучки. Который и экзамен на учителя сдавал экстерном, и не ждал помощи в том захолустье, куда забросила судьба.

* * *

Но это обыкновенные люди во всем покорно ей следуют. Гении свою судьбу делают сами.

«Учителей у меня совсем не было, а потому мне приходилось больше создавать и творить, чем воспринимать и усваивать. Указаний, помощи ниоткуда не было, непонятного в книгах было много, а разъяснять приходилось все самому. Одним словом, творческий элемент, элемент саморазвития, самобытности преобладал. Я, так сказать, всю жизнь учился мыслить, преодолевать трудности, решать вопросы и задачи. Многие науки создавались мной, за неимением книг и учителей, прямо самостоятельно».

Так пришел он к идее ракеты. Впрочем, одну великолепную подсказку все же не следует сбрасывать со счетов. Ту самую, широко растиражированную «ошибку» Жюля Верна, пославшего своих героев на Луну в пушечном ядре. В наше время о ней знал каждый продвинутый школьник старших классов.

По признанию Циолковского, мысль о ракете возникла у него именно после знакомства с романом великого французского фантаста: «Не помню хорошо, как мне пришло в голову сделать вычисления, относящиеся к ракете. Мне кажется, первые семена мысли были заронены известным фантазером Ж. Верном; он пробудил работу моего мозга в известном направлении. Явились желания; за желаниями возникла деятельность ума. Конечно, она ни к чему не повела, если бы не встретила помощи науки».

Кажется, добавить нечего. Не проекты и точные расчеты сообщает фантастика науке (а когда и пытается, то чаще всего попадает впросак), но нечто более ценное. Сообщает первичный импульс, подталкивает мысль — словом, будит те самые «желания», за которыми неизбежно потянется «деятельность ума». Тут и Стругацких можно вспомнить к случаю: «Как это прекрасно — человек, который желает странного!»

История гениального открытия Циолковского многократно описана в деталях, и повторять ее нет нужды. Хотя стоит еще раз напомнить несколько строк из его воспоминаний: «Старый листок с окончательными формулами, относящимися к реактивному прибору, помечен датою 25 августа 1898 года… Никогда я не претендовал на полное решение вопроса. Сначала неизбежно идут: мысль, фантазия, сказка. За ними шествует научный расчет.

И уже в конце концов исполнение венчает мысль».

А потом опять неизбежно на помощь приходит фантазия — но теперь уже для популяризации только что сделанного открытия. Ибо в классический образ «кабинетного отшельника» могучая натура Циолковского никак не вписывается. Он не просто за научной истиной гнался — но мыслил себя прежде всего подвижником, утопистом, мечтавшим об установлении более справедливого порядка на Земле и в окружающем ее околосолнечном пространстве. То, что человечество не останется вечно на Земле, было для него аксиомой; следовало лишь готовить людей к этой новой грандиозной космической деятельности.

Но как популяризировать научную дисциплину, которую еще предстояло создать? Циолковский привык до всего доходить сам. И он обращается к научной фантастике, понимая ее, конечно, по-своему. Ему казалось, что только она позволит доходчиво и образно довести до широкой аудитории мысли и идеи, имевшие, по его мнению, «всепланетное значение»: «Фантастические рассказы на темы межпланетных рейсов несут новую мысль в массы. Кто этим занимается, тот делает полезное дело: вызывает интерес, побуждает к деятельности мозг, рождает сочувствующих и будущих работников великих намерений».

* * *

Писать о нем как о фантасте и философе сегодня особенно трудно. Исторически в оценке Циолковского-мыслителя наложились, не исключая друг друга, а только усиливая несправедливость, две крайности. С одной стороны, замалчивание его философских работ — часто сложных, противоречивых, а порой и просто диких, вызывающих оторопь у думающего читателя. А с другой — безмерное, какое-то религиозное восхваление абсолютно всего им написанного.

Читатель фантастики со стажем, вероятно, не забыл, как «наш» исконно-посконный Константин Эдуардович, основоположник «русского космизма», поклонник философа-мистика Николая Федорова и прочая и прочая, идеологически противопоставлялся другим фантазерам. Хотя и соотечественникам, но не «нашим», идеологически чуждым — в том числе чуждым российской имперской мифологии. Между тем достаточно было заглянуть в некоторые из философских трактатов калужского мечтателя, чтобы обнаружить странные, если не сказать пугающие параллели с идеями других космистов. Все эти мысли об иерархии рас, о завоевании космоса «сильными и генетически полноценными» (и, соответственно, о «гуманном» освобождении от слабых и ущербных), об утопии технократов и вселенском «имперском» порядке.