«Если», 2003 № 08 - [89]

Не знаю, что вы там успели подумать, но ладили мы с ней достаточно хорошо. Думать ни Лид, ни Ма не умели, и я думала за них. Выполняла всю работу и ходила за псами, о которых вы, наверное, слышали: глазища, как ведра, но лисицу выследят, беги она отсюда хоть до Содома. Я поступала так: мелких топила, гончих досыта кормила мясом, сучек в поре кормила, уварив в пасту послед и кровь течки. Они щенились до упора. А потом я рубила их топором, крошила на мелкие кусочки и скармливала псам. Придворные валили со всех сторон, нащупывая в своих карманах флорины. Иногда летом, к вечеру, мой фартук отягощало одно золото самой чистой чеканки — ни монетки серебра. Цену я поддерживала, уменьшая количество брехунов.

Однажды какой-то пес цапнул меня за лодыжку — чуть-чуть, но нога распухла. Мне пришлось остаться дома и следить за тем, как Лид тянет гусей и уток к пруду. Вид согревал сердце: вот она, моя невинная сестричка, сражается со своими милыми пичугами.

С помощью Ма я соорудила припарку и пристроила ее к охромевшей ноге.

А потом окликнула Лидию:

— Возьми ведра из козьих шкур и принеси воды из колодца, да не стой там на тропе, пялясь на парней. Словом, живо туда, живо обратно — и за шитье.

Лид мне поклонилась (а как иначе), и Ма поглядела на нас, как женщина, проклятая знанием и прошлого, и будущего. Нельзя сказать, чтобы она ненавидела жизнь, просто жесткое лицо ее производило подобное впечатление; и когда она входила в комнату, отважные мужчины почему-то отворачивались. Однако у нас с Ма есть чувство юмора — гранитное снаружи, но почти человеческое в сердце.

По правде сказать, я не без слабости: иногда и щенка поглажу или щенной суке кусочек дам из руки. Когда никто не видит. Я искренне признаюсь в своей нежности к Ма и Лид. Я не могу противиться этому теплому чувству.

В то ужасное утро Лид прибежала домой, пыхтя и задыхаясь, шнуровка на ее груди едва не лопалась. Сперва она даже не могла говорить.

Краснота уже сходила с укушенного места, и я попробовала примириться с действительностью.

— Бекки! — выкрикнула Лид. — Мама!

Каждый знакомый слог заканчивался отрыжкой, выбрасывающей к нашим ногам по паре самоцветов. Топазу и рубину, сапфиру и аметисту.

Лид вытошнила весь свой рассказ — изумруд за каждое существительное, алмаз за каждый глагол, кашель был вознагражден чистым золотом.

Ей было неприятно и страшно, однако к концу повествования перед нами на соломе поблескивала целая горка сокровищ.

— Дорогая Лидия, — сказала я, гладя ее по голове. — Это такое испытание для тебя.

Думала я только об одном: кто это мог так жестоко обойтись с бедной Лид. Я лишь наполовину поверила ее рассказу. В этом графстве старухи не сидят без дела около колодцев. К источнику ходят быстро и ловко. Последняя старуха, бездельничавшая возле него, утверждала, что ее младенец только что свалился в воду и утонул, и она, мол, оплакивает его. А самой уже двадцать лет назад пора было забыть о родах. Вовсе свихнулась. Вот мы и сожгли ее.

У нас не принято попусту тратить время на дарованной нам Богом земле; нам некогда произносить всякие здрасьте и до свидания. У нас рты затем, чтобы говорить людям то, что мы о них думаем, и в итоге от Пасхи до Рождества мы чаще всего слышим одно лишь доброе молчание. Если кто-то надевает новые чулки или запевает новую песню, мы встаем и говорим, что прошлогодние чулки были лучше. Или как, мол, нам жаль, что голос ничуть не милее рожи.

Поэтому на улицу я отправилась не за тем, что мне тоже хотелось икать каменьями — с больной-то ногой. Мне дорога была честь собственной родины, и я хотела разыскать эту незнакомку, у которой не было других дел, кроме как портить невинных и безмозглых девчонок.

У колодца не было никого. Одна или две женщины выглянули из-за кустов, заметили, что это я, и спрятались снова. Я по очереди бросила ведра в воду — потому что с испугу и второпях Лид забыла о своем деле; тут-то и объявилась эта ведьма, беззубая и вся в шишках. Обнаружилась она прямо возле меня, потевшей, вытаскивающей полную воды козлиную шкуру с самого дна колодца.

— Дай мне попить, добрая девушка, — сказала эта особа, истинное оскорбление человеческому роду, опровергавшая нашу веру в то, что Господь сотворил людей по образу Своему.

Я слыхала звенящий золотыми монетами отчет Лид об этом приветствии, однако же не могла не поддержать обычаев нашего городка.

— И ты называешь это лицом, старуха? И считаешь, что можно ползать вот так, ясным днем, щериться, словно рана, и щуриться, как свинячья задница? Позволь-ка мне дать тебе один совет…

Я закашлялась, почувствовав в горле комок.

И отхаркнула жабу, блестевшею моей слюной, моргавшую — блинк, блинк — посреди грязи, довольную собой и важную, как Соломон.

— Зачем тебе пить, умойся сперва, — я рыгнула, произведя на свет ящерицу, двух змей и ночную бабочку.

Старуха ухмыльнулась.

— Да я ж тебе шкуру спущу до костей! — пригрозила я, и по подбородку посыпались вниз пауки.

— Да я ж тебя запорю! — завопила я, видя, как шлепаются в пыль сверчки.

— Ты у меня простоишь в колодках на ярмарке до Дня Всех Святых, — заорала я, извергая при каждом слове по червяку.