«Если», 2002 № 04 - [112]

Повесть кончалась вполне пророческими словами: «Что касается профессора Иосинори Имаидзуми, профессор пока молчит. Но и тут я настроен оптимистично: почта будет. Кому-кому, а уж профессору Имаидзуми вовсе не безразлична судьба Великого Краббена. — И дальше заключительная фраза: — Лишь бы в это дело не вмешалась политика».

МИХАИЛ ПЕТРОВИЧ

Михаилу Петровичу Михееву нравилась моя фантастика, но «Великого Краббена» он осуждал. «Смотри, — корил он меня. — Краббен лишил тебя работы, тебя не печатают, ты попал в черный список Госкомиздата. — И спрашивал: — Зачем дразнишь собак? Зачем написал еще этот рассказ?» Он имел в виду рассказ про выведенный лысенковцами новый вид кукурузы. Точнее, не выведенный, а воспитанный. Крайне агрессивный, он должен был сам защищать себя от морганистов-вейсманистов, но произошел сбой, и новый вид кукурузы активно защищал себя от колхозников.

Действительно…

16 января 1987 года (целую эпоху назад) Михаил Петрович приехал в Академгородок. Империя еще не рухнула, и Литературный клуб Дома ученых имел возможность приглашать писателей из любого города. Приезжал Карен Симонян (Ереван), Теодор Гладков (Москва), Марк Сергеев (Иркутск), Михаил Карбышев (Томск), члены редакции знаменитого журнала «Химия и жизнь» (Москва) — Ольгерт Либкин и Михаил Гуревич с примкнувшим к ним писателем Виталием Бабенко. Было морозно, дул жесткий ветер. Люди собирались неспешно.

— Мартович, — сказал Михеев, расхаживая на фоне черной доски, вмонтированной в стену Малого зала. — Давай спустимся в столовую и выпьем кофе. — . И как человек в высшей степени обязательный предупредил: — Если даже никто не придет, я выступлю перед тобой. — Вынув изо рта крошечную трубку (на моей памяти он ни разу ее не раскурил), он заметил: — Брехт утверждал, что детектив нужно писать весело.

Это он уже отвечал на вопрос, почему перестал писать фантастику.

— Не хватает знаний, Мартович, — объяснил он уже в столовой. — Фантастику должны писать люди, разбирающиеся в науке. Фантастику всегда писали люди, разбиравшиеся в науке. Не знаю, как у иностранцев, но у нас так. Обручев — геолог, Сергей Беляев — медик, Ефремов — палеонтолог, Казанцев — инженер, Днепров — физик, младший из Стругацких — астрофизик. Чтобы писать фантастику, надо иметь научный склад ума, а я всего лишь электрик. Я умею возиться с техникой, но и все, не больше. Вообще, Мартович, милицейские сюжеты милей философии. Зачем писать фантастику, если я не ничего не смыслю в науке? Перед Ефремовым, Мартович, я даже робею. Это, по-моему, уже и не фантастика. Это просто очень умный человек разговаривает с тобой, из воспитанности предполагая, что ты знаешь столько же. А я столько не знаю. И словарик изобретенных им терминов помочь мне не может. Если честно, Мартович, я самым позорным образом очень многого не понимаю из того, что написано в «Туманности Андромеды».

Подумав, он вздохнул:

— Да, может, мне этого и не надо. От фантастики, Мартович, меня отпугнул Евгений Рысс. Был такой писатель. Прочитав мою книгу «Тайна белого пятна», он написал ужасную рецензию о «каких-то там дурацких провалах в Восточной Сибири». Я, конечно, никогда не был знатоком геологии, но Евгений Рысс доказал, что я дурак. А вот геологам моя книга нравилась.

Народ собирался медленно, мы не спешили в зал.

— Я рос сам по себе, Мартович. В тридцатые годы работал монтером в электроцехе в Бийске, о фантастике не думал, но с удовольствием читал ее. А писал стихи. Ну, знаешь, типа «В фабкоме встретились шофер и комсомолка». А однажды на свадьбу друга сочинил песню «Есть по Чуйскому тракту дорога» про шоферюгу Кольку Снегирева. Песню запели, многие считают ее народной. А тогда пришлось поволноваться. Городская газета напечатала статью о плохом состоянии алтайских дорог, о частых авариях, о плохой дисциплине среди шоферов. Да и какой может быть дисциплина у шоферов, писала газета, если поются такие песни, как «Есть по Чуйскому тракту дорога»? А однажды на работе крикнули: «Михеев, в особый отдел!» Я шел, Мартович, и ноги у меня дрожали. Из особого отдела куда угодно можно было отправиться. Скажем, этапом по тому же Чуйскому тракту. Вошел в кабинет, снял кепку, молчу. Особист в форме тоже долго смотрел на мои оттопыренные уши и молчал. А перед особистом, Мартович, лежал листок с полным текстом песни. «Твоя работа?» — «Моя». — «Послушай, — громко сказал особист и даже ладонью прихлопнул по столу. — Ты же у нас поэт, Михеев! Может, отправить тебя учиться?»

Мы посмеялись, но было видно, что воспоминание радует Михеева только потому, что оно — давнее.

— Я всегда, Мартович, хотел писать так, чтобы моего главного героя было за что любить. Ну как написать ученого, если я ученых не знаю? Вообще, — махнул он рукой, — мое призвание — электрик. Я, Мартович, совсем не красуюсь. Я действительно люблю эту работу. Но, конечно, — признался он, — главное дело — литература. Обычно человек многое замечает, но тут же забывает, а литератор, найдя невероятную деталь, дарит ее читателям. Вот ты, например, что знаешь о добыче алмазов?

Я пожал плечами.

— В городе Мирный, где добывают алмазы, — засмеялся Михеев, — я спросил рабочих: «Вот наткнулись вы в отвалах породы на крупный алмаз. Вы как, сразу несете его бригадиру или вызываете специальных людей?» Рабочие, Мартович, посмотрели на меня как на сумасшедшего. «Ты, дед, наверное, сбрендил, — сказал, наконец, один. — Ты, наверное, слетел с нарезки, дед». — «Да почему?» — «Да потому! — ответил рабочий. — Если кто-то из нас увидит алмаз, он отбежит от него подальше, да еще прикопает носком сапога!» — «Да почему?» — не понимал я. — «Да потому, дед, что если кто-то принесет алмаз начальству, такого человека сразу возьмут за задницу и спросят: а где второй?»