«Если», 2002 № 03 - [106]

Конечно, я сомневался. Я даже подумал, что дело в отсутствии очков. Но все же допер, что так и должно быть: настоящая книга ничего не дает. Она не показывает и не рассказывает. Она пишется для того, чтобы насладиться непознаваемым. Так что в течение нескольких дней я упорно преодолевал «Цыганочку». Ее абсолютная непонятность казалась мне волшебным проломом в какой-то совсем другой, таинственный мир. Помните монаха, просунувшего голову в пролом небесного свода? Такая картинка часто встречалась в старых учебниках географии. Я был тогда как этот монах. А до кондиции меня довел сосед дед Филипп. К девяноста годам жизни он до всего дошел сам, осмеливался давать советы самому Господу, например, указывал, кого в деревне Абалаково следует поразить молнией в первую очередь. К счастью, Господь в те годы был занят расхлебыванием результатов второй мировой войны и на деда не обращал внимания. Понятно, деда это злило. Он, как Робинзон Крузо, выцарапывал на стене старого сарая каждый прожитый им день. Он прекрасно понимал, что все в этом мире преходяще, и смотрел на меня как на ученика, который, может, в будущем не побоится дергать Большого старика за бороду. Мои сверстники изучали мир по глобусу, а я благодаря деду Филиппу втайне был убежден, что земля плоская. Дед Филипп когда-то служил на флоте. В Тихом океане он видел одного из тех трех китов, на которых стоит мир. Он участвовал в Цусимском сражении и сдался японцам вместе с адмиралом Рожест-венским. Постоянные беседы с дедом утвердили мою веру в неизменность мира.

Дед Филипп и Сервантес — вот мои первые учителя.

После «Цыганочки» я прочел еще несколько настоящих книг, среди них — «Вопросы ленинизма» и «Переяславская рада». Теперь я был умный и не искал в книгах смысла. Если мелькало подозрительно понятное слово, я знал: это всего лишь недоработка. Известно ведь, что отсутствие судимости — вовсе не наша заслуга, а лишь недоработка системы. Когда мой кореш Герка Ефремов, заикаясь, предложил на выбор любую из двух найденных им у отца книг, я не раздумывая взял верхнюю. Не имело значения, какую берешь. Если книга настоящая, она непонятна. Поэтому Герке достался «Железный поток» А.Серафимовича, а мне «Затерянный мир» А.Конан Дойла. Открыв книгу дома, я с радостью убедился в присутствии сладких и непонятных слов: биметаллизм… рупия… масонство… телегония… брахицефал…

И вдруг «…приземистая фигура появилась в освещенном квадрате двери».

Я как бы увидел вдруг этого квадратного бородатого человека. Увидел его явственно. Увидел в освещенном квадрате стены. Этого не должно было случиться, но я увидел. «Грянул выстрел, мы услышали пронзительный вопль и через секунду — глухой стук упавшего тела».

Передо мной открылось новое окно в мир. «Повыше, каждый на своем камне, восседали огромные серые самцы, похожие на иссохшие чучела». Ну, точно, совсем как директор нашей школы — злобное иссохшее существо, которое и самцом уже не назовешь!

До меня дошла вечная озабоченность репортера Мелоуна.

Я понял неистовость профессора Челленджера.

Занудство профессора Саммерли тоже не показалось мне отвратительным.

Ну, а что касается лорда Джона Рокстона…

«Лорд Джон Рокстон вынул из кармана небольшую коробочку из-под пилюль и показал нам великолепно играющий бриллиант, равного которому по красоте я, пожалуй, никогда не видел.

— Вот результаты моих трудов, — сказал он. — Ювелир оценил эту кучку самое меньшее в двести тысяч фунтов. Разумеется, мы поделимся поровну. Ни на что другое я не соглашусь. Ну, Челленджер, что вы сделаете на свои пятьдесят тысяч?

— Если вы действительно настаиваете на своем великодушном решении, — сказал профессор, — то я потрачу все деньги на оборудование частного музея, о чем давно мечтаю.

— А вы, Саммерли?

— Я брошу преподавание и посвящу все свое время окончательной классификации моего собрания ископаемых мелового периода.

— А я, — сказал лорд Джон Рокстон, — истрачу всю свою долю на снаряжение экспедиции и погляжу еще разок на любезное нашему сердцу плато. Что же касается вас, юноша, то вам деньги тоже нужны — ведь вы женитесь.

— Да нет, пока не собираюсь, — отвечал я со скорбной улыбкой. — Пожалуй, если вы не возражаете, я присоединюсь к вам.

Лорд Рокстон посмотрел на меня и молча протянул свою крепкую, загорелую руку».

Я бы тоже так сделал.

Я не собирался жениться, но я бы тоже так сделал. Если бы эта английская сучка Глэдис представила мне (как результат выбора) серого невзрачного человечка, я бы тоже «отвечал со скорбной улыбкой». До меня дошло, наконец, что мир легко переворачивается. С полной непознаваемости на полную познаваемость, и обратно.

На станции Тайга, куда в начале пятидесятых переехали мои родители, мир не стал менее интересным. Большая Медведица лежала над низким горизонтом, кричали на путях маневровые паровозы. Один за другим тянулись составы с востока на запад и с запада на восток. Хлюпающих носами, простуженных, драчливых, нас выгоняли на перрон в пионерских галстуках и пилотках. Маршал Ворошилов, первый красный офицер, возвращаясь из Монголии в Москву, хотел приветствовать нас. Мы волновались, но маршал почему-то из вагона не вышел. Потом нас опять гнали на мокрый перрон. На этот раз ехал в Монголию из Москвы другой маршал — Чойболсан. Этот тоже не вышел. Его везли в Монголию хоронить.