«Если», 1998 № 06 - [99]

— Мне кажется, что современная научная фантастика — при том, что по-прежнему значительную часть ее пишут люди, профессионально работающие или работавшие в науке, — в значительной степени утеряла свою уникальную роль «впередсмотрящего». Но и времена изменились: боязливого восхищения обывателя перед всемогущей наукой сегодня мы тоже не видим… А что до «работы на подхвате», то я имел в виду, что часто писатели-фантасты просто пересказывают далекой от науки публике то, что вычитали в научных журналах.

— Как вы думаете, сейчас, когда скорость распространения информации — в частности, научных идей, — неизмеримо возросла, привело ли это к скорости их усвоения? Писателями, читателями?

— Информация действительно передается быстрее, но люди столь же медлительны, что и раньше. Чаще всего, когда мы говорим о яркой, парадоксальной, будоражащей воображение научной идее, мы не имеем в виду идею, которую можно доступно и просто изложить. Хотя большинство издателей хотят от нас именно этого…

— То есть, когда дело доходит до перенесения идеи на бумагу, рука оказывается медленнее глаза, так?

— Конечно. Иначе и быть не может.

— Почему-то, говоря о научной фантастике, все первым делом думают именно о физике, технике, кибернетике, словно не существует наук гуманитарных, иначе говоря, фантастики «мягкой». Мне известно, что, вопреки расхожему мнению, писатель Бенфорд относится к этому направлению вполне уважительно. И даже (смертный грех для прагматика-позитивиста!) не прочь сам пофилософствовать, углубиться в метафизику… Вот, кстати, неплохой повод вернуться к вашей серии о Галактическом Центре.

— Все это началось еще в 1969 году. Тогда первичной была не идея, а образ: английский астронавт Найджел Уолмсли, предельно ироничный и уж никак не вписывавшийся в научный истеблишмент. Фактически, я нарисовал человека, которого хорошо знал: английского писателя и критика Кингсли Эмиса. Потом вокруг персонажа «закрутились» все эти мысли насчет возможного присутствия в нашей галактике самых разнообразных цивилизаций, в том числе прошедших механическую, а не органическую эволюцию.

Разумеется, когда-то «предков» этих разумных машин создали существа органические. Но если говорить честно, у механических созданий, снабженных интеллектом и способных к автоэволюции, шансов пережить своих создателей куда больше. На галактических просторах эти «разумные машины» чувствуют себя вполне комфортно, как дома, поскольку на планетах и в космическом пространстве есть все, что им необходимо для поддержания жизнедеятельности: «сырые» полезные ископаемые, энергия… Мне представлялось интересным не столько описывать этот венец механического творения, сколько обнажить конфликт между нашим восприятием машины и себя самих. Отношение людей к творениям своих рук всегда отличалось понятной двойственностью: да, нас окружают многие игрушки цивилизации, значительно упростившие и обогатившие нашу жизнь, но сколько было и других, поставивших эту жизнь на край полного уничтожения…

— Но в то же время ваша серия — это отнюдь не философский трактат. Вас не шокирует ярлык «интеллектуальная космическая опера», которым наградили серию критики?

— Смотря что понимать под «космической оперой». Да, это масштаб — в размахе я себя не ограничивал. Читатели и критики называют подобные претензии на грандиозность «космической оперой», потому что формально в моих романах присутствует все, что традиционно связывалось с этим субжанром: армады звездолетов, миллионы лет и свободное жонглирование даже не планетами, а целыми звездными скоплениями… Но иного и быть не может, если вы ведете речь о Вселенной и эволюции разумной жизни в ней. Мы очень незаметные актеры на этой гигантской сцене. И одной из практических задач, которые по силам, пожалуй, только научным фантастам, является как раз та, чтобы показать нас самих в реальном масштабе пространства и времени.

Как к этой удручающей перспективе отнесутся те, кто по обыкновению продолжают считать себя венцами творения, мучило меня, словно неразрешимая головоломка. Я провел изрядное время, размышляя над тем, каким образом обрисовать подобный конфликт, который волновал меня как писателя, но при этом не потерять читателя.

— Вы ведь постоянно возвращались к этой идее: писали роман, потом продолжение… Затем, казалось бы, поставив заключительной книгой первой трилогии жирную точку, вернулись к теме снова.

— Думаю, что на данный момент я сказал все, что хотел. В начале 1990-х я решил, что пора мой грандиозный проект привести к логическому концу. Все-таки он занял у меня двадцать лет. Я написал два последних тома, «Залив ярости» и «На парусах — к светлой Вечности», и сегодня могу с удовлетворением оглядывать законченную работу.

— Не могу сказать, что ваши последние книги добавят оптимизма тем, кто убежден, что весь мир за пределами земной колыбели — наша же вотчина и только ждет прихода хозяина…

— Да, эти книги светлыми не назовешь. Но я ведь воспитан в научной «вере»: стараться воспринимать мир таким, каков он есть (каким мы его знаем), а не таким, каким нам бы хотелось его видеть. В моих книгах человечеству не уготовано вечное существование; люди уступают эволюционную перспективу разумным машинам; однако и наша космическая раса способна обеспечить собственное выживание. Что касается задач чисто писательских, то нарисовать образы людей, продолжающих нести свое бремя даже перед лицом удручающей правды, — кто из уважающих себя писателей пройдет мимо такого вызова! Хотя самым трудным оказалось другое: как донести эту драму не на уровне отвлеченной философии, а на индивидуально-человеческом. Может быть, именно в этом разошлись наши пути с «космической оперой» в ее традиционном исполнении: последняя часто скатывается к грандиозным, монументальным построениям, а мне хотелось чего-то менее масштабного — более камерного, личностного…