«Если», 1997 № 06 - [68]

Что же заставляет журналистов, даже серьезно пострадавших, снова и снова возвращаться под огонь? Тот же психологический механизм, который толкает вернувшихся с войны бойцов вновь искать для себя экстремальные ситуации, бросаться в «горячие точки». Для некоторых война становится своего рода наркотиком, без которого жизнь кажется пресной. А кто-то из них находит опасность и «на гражданке». Мне рассказывали, например, об одном «афганце», который прошел войну без единой царапины, а в Москве устроился каскадером-автомобилистом и уже здесь получил массу увечий.

— Участие в боевых действиях, угроза смерти порождают у человека сильный стресс, — утверждает профессор Зураб Кекелидзе, заместитель директора ГНЦ социальной и судебной психиатрии имени В. П. Сербского. — Организм реагирует на неестественные условия, в которых он оказался. Причем реакция на стресс проходит ряд этапов: первый наступает в течение нескольких часов, другие — позднее, в том числе и через годы. Некоторые первый этап вообще минуют. Когда я с группой коллег выезжал для оказания помощи освобожденным заложникам в Кизляре и Первомайском, то в первые дни к психиатрам обращались редко. А уже во второй приезд, через три месяца, на прием пришла масса людей. Полгода спустя — еще больше. Процесс накатывал волнами.

— Вообще-то те, кто прошел войну в Афганистане, избегают о ней говорить, в том числе и между собой, — рассказывает моя собеседница Елена. С 1989 года она на добровольных началах помогает инвалидам-«афганцам». — Если вспоминают, так разве что в контексте обещанных им когда-то льгот, которые они так и не получили.

На расспросы могут, скорее, отшутиться. Помню, меня однажды подруга довольно легкомысленно попросила: возьми с собой в госпиталь. Ну, взяла. А там в палате лежат двое — один вертолетчик, которого сбили, а другой парень в засаду попал на автотрассе. Оба инвалиды. Подруга смотрит на них круглыми глазами и ахает: «Мальчики, да где ж вас так, да как вы теперь будете!» Я ее незаметно ногой толкаю, а парень смеется: «Вот он не на тот рычаг нажал, свалился на меня, оба здесь и очутились!»

Но прошлое, конечно, все равно с ними. Если я попаду в компанию незнакомых людей, то, наверное, интуитивно смогу почувствовать, кто из них воевал. Может, потому, что в них есть какая-то серьезность отношения к жизни. И ко многим жизненным проблемам такие обычно относятся проще — им довелось и не то пережить.

На войне солдат учат быть безжалостными к врагу. Кто убил больше врагов — тот и герой (в газетах предпочитают писать «уничтожил», а не «убил»). Солдату приходится переступить через заповедь «не убий», сломать внутреннее табу, заложенное в каждом нормальном человеке. Он также должен преодолевать в себе животный страх смерти, естественный для любого. В солдате культивируют зверя. А когда он возвращается к мирной жизни, то предполагается, что в одночасье он должен «возлюбить ближнего».

— Война оставляет глубокие шрамы, — продолжает профессор Кекелидзе. — Позднее может развиться то, что специалисты называют посттравматическим стрессовым расстройством. Страдающего им могут преследовать тягостные воспоминания, которые он начинает воспринимать как реальность (помните, в фильмах про войну герой вскакивает спросонок и кричит: «В атаку!»).

От таких расстройств избавляются путем «вентиляции эмоций» — постоянно рассказывая всем встречным о войне. Либо, напротив, стараются избегать любых воспоминаний о кошмарах, которым были свидетелями.

Кто-то пытается залить переживания вином. Но алкоголь снимает лишь чувство тревоги, а тоска остается. Многие из бывших бойцов в нетрезвом виде становятся агрессивны. А кто-то действительно начинает искать опасность, надеясь, что, переживая ранящие ситуации снова и снова, он избавится от мучительных воспоминаний. У многих развивается ложное чувство вины за то, что товарищи погибли, а он остался жить.

На передовой от солдата требуются постоянная бдительность, собранность. А ведь это неестественно. Это внутреннее напряжение впоследствии выливается в агрессию.

Кстати, если уж об этом зашла речь, я не могу удержаться от упоминания встреченных мною в Абхазии новоиспеченных военных чекистах. От всезнающего прищура и параноидального блеска их глаз продирает мороз по коже. Пока шли бои, они привыкли видеть везде шпионов врага и расправляться с ними «по законам военного времени». Возможно, иначе победить действительно нельзя… Сейчас противник исчез, а они остались. Но тема психологии (и психопатологии) военных контрразведчиков требует отдельного разговора.

Собственно, душевные травмы получали во всех войнах. Почему же мы выделяем «вьетнамский», «афганский» или «чеченский» синдромы? Важно то, как к выжившим в боях относится общество. Когда боец возвращался с Отечественной войны, он был в глазах окружающих защитником, героем. Совершенно иначе соотечественники относятся к воевавшим в Чечне: нейтрально-враждебно.

Это не лечится врачами. Надо помнить, что «чеченцы» и «афганцы», хотя им и объясняли в свое время, будто они защищают интересы мирных жителей, жили в атмосфере враждебности со стороны местного населения. И теперь вернувшимся нужно ощущение того, что они шли под пули не напрасно. А выясняется, что в значительной мере эти мясорубки были следствием политических ошибок.