«Если», 1995 № 03 - [91]

— Потрясающе. А как тебе удалось все это узнать?

— Совершенно случайно, я его частично активировал. После этого он стал моим симбиотом и сумел уговорить меня включить его на полную мощность. Что я и сделал. Однако наша связь проходила на самом элементарном уровне. Потом его удалили, и я вернулся в свое нормальное состояние. Однако он продолжает функционировать, и телепаты-аналитики могут с ним общаться. Сейчас Галактический совет и ООН хотели бы, чтобы он заработал снова. Было предложено оставить его в цепочке кула, попросив сообщать подробные аналитические данные о каждом мире, который он посетит. Кроме того, Спейкус обеспечит Совет сведениями о целых секторах цивилизованной галактики. Это живой процессор, с определенными телепатическими способностями — за несколько веков своей жизни он накопил массу самой разнообразной информации, так что он дал мне совет по поводу одной из статей Галактического Кодекса и знал, как действует машина Ренниуса. Спейкус обладает уникальной комбинацией объективности и способности к сопереживанию, благодаря этому его доклады бесценны.

— Кажется, я начинаю понимать, — сказал профессор Добсон.

— Да. Такое впечатление, что Спейкус ко мне привязался и хочет, чтобы я стал его «хозяином».

— Если бы расстояния не были такими большими, ты мог бы плюнуть в лицо Времени, — заметил профессор, когда я вернул ему бутылку. — Да, я все это говорил, и тогда это было правдой. Для меня.

— Ну, и где мы в результате оказались? — спросил я. — На вершине шпиля, куда было особенно трудно забраться, и на котором, как мы прекрасно знаем, уже давно сидят другие. Они считают нас развивающимся миром — примитивным, варварским. Скорее всего, они правы. Нужно смотреть правде в глаза. Не мы первые взобрались на шпиль. Если я соглашусь на эту работу, роль дисплея буду играть я, а не Спейкус.

— Говоря статистически, — заметил профессор, — весьма маловероятно, что мы окажемся среди первых, — впрочем, так же, как и среди последних. Я верил во все, что говорил, в тот момент, кое-чему я верю и сейчас. Но сейчас меня заботит высказывание профессора Кюна о структуре научных революций — возникает мощная новая идея, традиционные схемы мышления рушатся, и строительство начинается с нуля. Маленькие шажки, один за другим. Проходит время, и все снова кажется солидным и разумным, если не считать нескольких лишних, никуда не укладывающихся кусочков. Тогда очередной бунтарь швыряет кирпич в окно. Так было всегда, но в последние годы кирпичи летят все чаще. Когда же мы встретились с инопланетянами, прибыл целый грузовик. Вполне естественно, наш интеллект начал спотыкаться. Однако кем бы мы ни были, между ними и нами существуют немалые различия. Так должно быть. Нельзя сыскать двух одинаковых людей, как и найти два одинаковых народа. Я не сомневаюсь, мы внесем свой вклад! Мы обязаны пережить град падающих на наши головы кирпичей — ведь остальные, теперь это становится очевидным, пережили подобное бедствие. Ученые, занимающиеся антропологией, говорят о релятивизме культуры: каждая ступень эволюции автоматически вызывает у них чувство превосходства по отношению к тому народу, степень развития которого они оценивают, а они оценивают всех. Теперь наступил момент, когда нас, в том числе и антропологов, будет оценивать само время. Похоже, тебя это задело даже сильнее, чем ты готов признать. Так вот тебе мой совет: не унывай и постарайся извлечь для себя что-нибудь полезное. Смирение, например. Мы стоим на пороге возрождения, если я правильно понимаю происходящее. Однако обязательно наступит день, когда кирпичи перестанут валиться на нас, и Время приостановит свой бег, и тогда мы сможем наконец навести порядок в своем доме. И снова ощутим свою ценность в бесконечной Вселенной.

Я взял у него бутылку, сделал глоток и посмотрел на здание, расположенное на противоположной стороне улицы.

— Почему мы следим за часами? — спросил я.

— Ждем, когда пробьет полночь. Это должно произойти с минуты на минуту. А вот и они! — воскликнул он.

Маленькие дверцы по бокам часов распахнулись. С одной стороны появился лакированный рыцарь, а с другой — мрачный шут. У рыцаря в руках был меч, а у шута жезл. Они сближались: рыцарь, статный и величественный, шут вприскочку. Они направились прямо к нам: на лице у рыцаря застыла усмешка, а у шута — хмурая тоска. Они дошли до конца колеи, повернулись на девяносто градусов и направились к колоколу. Рыцарь взмахнул мечом и нанес первый удар. Раздался низкий глубокий звон. Шут поднял жезл. Звук получился чуть более резким, но таким же мощным.

Рыцарь, шут, рыцарь, шут… Удар следовал за ударом, на таком близком расстоянии я не только слышал их, но и ощущал. Шут, рыцарь, шут, рыцарь… Они крушили воздух, убивая день. Шут нанес последний удар.

Несколько мгновений они, казалось, смотрели друг на друга и, словно договорившись о чем-то, направились обратно к дверцам, из которых появились несколько секунд назад. Когда дверцы закрылись, смолкли последние отзвуки эха.

— Люди, которые никогда не забираются на соборы, лишают себя возможности стать свидетелями потрясающего представления, — заметил я.