«Если», 1992 № 02 - [51]

Вот мы это общество и создали. Насчет прозрачности отношений надо еще подумать, а что касается ненависти к строгому формализму и его практического искоренения, то здесь достижения очевидны. Именно в этой логике большевики сходу заменили всю правовую формальность «классовым чутьем» и «революционной совестью».

С тех пор страна вместо того, чтобы жить и работать по-коммунистически, напрягая мускулы и срывая голос, борется с бюрократизмом, искореняя самый его дух. И даже не задумываясь о том, почему проект именно антибюрократического жизнеустройства обернулся патологическим всевластием бюрократии, «номенклатуры». Есть такие странные инверсии — когда говорят: «Давайте веселиться!», веселье, как правило, прекращается. А то, что более всего ненавидишь во враге, передается тебе самому через эту самую вражду.

Есть и другая формула, которая в несколько переиначенном виде звучит так: «Клевета есть бессознательное самого клевещущего». Надо еще посмотреть, кто именно в этой несчастной стране громче всех стенает о засилии бюрократизма и о необходимости непримиримой борьбы с ним.

ТВОРЧЕСКИЙ БЮРОКРАТИЗМ В ДЕМОКРАТИЧЕСКОМ ИСПОЛНЕНИИ

Итак, давайте различать бюрократов, бюрократию и бюрократизм.

Не будем останавливаться на том, что ареал явления, именуемого у нас бюрократией, чрезвычайно размыт и практически всепроникающ. Можно не быть бюрократом по службе, но зато эффективно проявлять это свое замечательное качество в отношениях с близкими, друзьями, даже в постели…

Что, собственно, называется у нас бюрократией? «Бездушный формализм?» Ценная мысль! Но только кто и где видел у нас эту холодную бездушную машину, действующую как бумажный Молох, без тени чего бы то ни было человеческого? Она у нас предельно одухотворена, пронизана живым творчеством начальства и масс, буквально в каждом звене ее срабатывает не механизм, не автомат, а личность. Не от смысла инструкции, даже не от ее буквы зависит, как в данный момент сработает этот человеческий, слишком человеческий агрегат. Где они, эти стереотипные продукты бюрократического конвейера? Все здесь, как и повсеместно в нашем отечестве, рукодельно, ремесленно и несет на себе явную печать личности или команды.

Тыча пальцем в бумагу, которую обычно показывают издалека либо вовсе не показывают, бюрократ только изображает свое подчинение власти текста, требующего от вас такого же подчинения. Он как бы показывает вам пример, как именно надо быть законопослушным. И уж, в крайнем случае, он сокрушенно разводит руками, демонстрируя свое бессилие решить ваш вопрос из-за своей чисто физиологической неспособности преступить формально предопределенное. На самом же деле «онтология» здесь зеркальная: это стратегия власти над текстом, права его переписывать, редактировать, извлекать на свет или прятать и, наконец, толковать, интерпретировать, решать вопрос об аутентичности того или иного смысла. И здесь уже не важно, что это за тексты: полное собрание сочинений В.И.Ульянова, на каждом из которых надо бы писать «исправленное и дополненное», или декларация прав и обязанностей посетителей общественного туалета. В реальных столкновениях за каждым текстом неизменно проступает наглая физиономия его «владельца» или «распорядителя» во всей ее индивидуальности. И уйти от них живыми можно, только ублажив эти индивидуальности, а отнюдь не апеллируя к досконально изученным параграфам. Не исключено, что одно из самых широких и реальных проявлений демократизации от начала «первой оттепели» и до «эпохи гласности» как раз и состояло в том, что кроме дела по воплощению Главного Текста почти каждый на своем месте получил кусочек власти в виде причастности к своему «маленькому тексту», которым на данном уровне дозволено манипулировать.

Правда, с таким же успехом можно утверждать, что тем самым былая тирания не исчезла вовсе, а лишь оказалась децентрализованной, «демократически» разлитой по всему обществу, по его социальной иерархии и ведомственной структуре. Порастеряв навыки планомерного государственного терроризма, она сохранила основные свойства криминальности: теперь мы все ежеминутно и обиходно применяем друг к другу репрессии — начиная от «министерств и ведомств» и заканчивая подавальщицей, хамящей в последней забегаловке от имени ею самою выдуманного «порядка».

Мы с подачи начальства уговариваем его искоренять то, чего практически нет или катастрофически не хватает. Когда во всех американских боевиках герой в запредельных ситуациях преступает закон, оспаривая его границы перед лицом разума и совести (будь то хулиганствующие во имя правды полицейские или самосуд над убийцей), средний американец это прекрасно понимает: закон в его стране работает, как часы, и все проблемы в том, что делать, когда эта механистичность вступает в противоречие с жизнью и уникальностью ситуации. Но вспомните, какие проблемы вышли на первый план, как только стало можно говорить о нашем обществе без восторженных подвываний. Телефонное право; своеволие ведомственных инструкций и подзаконных актов, откровенно плюющих на базовые законы; номенклатурная преступность; неуставные отношения везде, где только возможно. При чем здесь бюрократизм? После этого нас эти же чиновники подбивают их самих уговаривать, чтобы они не были формалистами и подходили к нашим проблемам по-человечески, с душой. Они и подходят. Как кому заблагорассудится, в логике «наибольшего благопрепятствования».