Ёсико - [41]

Танэгути был доволен моим решением. Он знал, что я приду в себя.

— Вы сделали правильный выбор, — сказал он, улыбаясь так, будто желал мне самого лучшего.

22

После моего освобождения Амакасу закатил банкет в честь Танэгути в «Павильоне Южного озера». Честно признаться, я больше не понимал, кто мне теперь капитан — друг или враг. И очень хотел это выяснить. Собрались все постоянные члены Клуба поклонников Ри Коран — правда, имени ее никто не произносил. Для Амакасу, который вошел в запой и без разбору хлестал виски, пиво и саке, она больше не существовала. Все шутили над моей худобой и советовали больше есть. Амакасу, покачиваясь, поднялся на нетвердых ногах и, ухватившись для устойчивости за стол, предложил выпить за нашу окончательную победу. Глаза его были налиты кровью и ничего не видели. Танэгути обмотал вокруг головы салфетку и пустился в пляс, другие пели и стучали в такт палочками по чашечкам для саке. Я притворился пьяным и пел вместе со всеми, молясь в душе, чтобы это вечер закончился поскорее.

Киси, чья политическая звезда взошла даже быстрее, чем предсказал Амакасу, не пропускал ни одного заседания Клуба поклонников Ри Коран — даже сейчас, когда стал членом кабинета министров, жил в столице империи и уже не мог проводить много времени в Маньчжоу-го. Клуб был единственным местом, в котором он мог позволить себе расслабиться среди верных друзей. С глазами навыкате, точно в приступе лихорадки, он разглагольствовал, о последней решительной битве с белой расой. Мы можем воевать даже с немцами, говорил он, поскольку кровопролитие будет аргументом посильнее, чем временный альянс. Мы должны быть счастливы, что живем в этот исторический момент и судьбы мира находятся в наших руках. Амакасу кивнул и расплескал виски, которое наливал в стакан. Получив одобрение от Амакасу, Киси продолжил свою речь. Это будет тяжелая битва, говорил он, но мы, японцы, одержим победу, потому что наш боевой дух выше. Взгляните на храбрых жителей Токио. Большая часть города разрушена американскими бомбардировщиками. Но разве может сдаться народ Японии?

— Никогда! — взревел Амакасу.

— Мы будем бороться до конца, — подытожил Киси, обводя всех глазами спятившего кролика.

— До конца! — согласились мы все и вскочили на ноги, чтобы прокричать троекратный банзай Его Императорскому Величеству.

Амакасу затянул «хлопательную» песню, которую я не слышал с начальной школы:

— Если ты счастливый мальчик, делай так…

Хлоп, хлоп. Мы захлопали в ладоши, как дети.

— Если ты счастливый мальчик, пой-ка с нами, пой-ка с нами…

Я закрыл глаза и притворился спящим. Но кто-то всадил мне палочки в бок, и я мигом выпрямился как ошпаренный. Багровая морда Танэгути заглянула мне в лицо.

— В этот раз не увиливай от работы, друг мой Сато. И не пытайся скрыться, потому что мы тебя найдем, а когда мы тебя найдем, ты пожалеешь, что живой… — Он потрепал меня по плечу и улыбнулся: — Веселее, друг мой. Жизнь не такая плохая. В конце концов, ты внесешь свою лепту в нашу грядущую победу…

Вскоре после этого вечеринка, слава богу, завершилась.

23

Никогда не думал, что такое возможно, но Шанхай оказался разрушен еще сильнее, чем раньше. Американцы бомбили Хункоу[25] — район, в котором европейские евреи нашли убежище под нашей защитой. У кинотеатра «Бродвей Синема», что на Вэйсайд-роуд, взрывной волной разбило крышу. По всей улице разметало клочья афиш. А там, где была булочная Зигфрида, в земле зияла огромная дыра, набитая мокрым мусором. Гостиницу «Катэй» и другие здания на шанхайской набережной обнесли мешками с песком и заграждениями из противопехотной колючей проволоки. Даже мой «Бродвей Мэншен» больше напоминал крепость, чем многоквартирный жилой дом. Я с облегчением узнал, что Кавамура уехал по делам в Пекин. По крайней мере, это даст мне небольшую отсрочку. Зато меня неприятно поразила другая новость: Ри переехала жить в его апартаменты на улице Ферри. Я не думал о чем-либо неприличном. Кавамура был джентльменом. Просто мнe очень не хотелось, чтобы Специальная полиция села на хвост и ей.

Жара стояла невыносимая даже по меркам Шанхая. Стоило выйти из здания, как тут же хотелось бежать, чтобы принять ванну и сменить белье. Но даже приличный кусок мыла было не достать без особых связей. Над бухтой Сучжоу поднимался зловонный пар. Запах смерти и разложения был так силен, что пропитывал всю одежду. Я обзвонил моих китайских друзей, но ни с кем не смог повстречаться. Одни уехали, другие заняты, у третьих еще какие-то уважительные причины. Даже мой старый приятель Чжан Сонрэн, который всегда угощал меня китайской едой в гостинице «Парк», оставил сообщение, что нездоров и в этот раз со мной встретиться не сможет. Бар Старины Чжоу, мое постоянное убежище в старой части французской концессии, оказался закрыт. А сам Старина Чжоу умотал в свой родной Шаньдун.

«Добрый друг» на улице Ююэн был все еще открыт. Я попал на вечеринку в честь новой любовницы «графа» Таками — индийской принцессы. По крайней мере, так он ее называл. Шанхайцы могут хвастать чем угодно. Ходили, правда, слухи, что она — обычная девчонка из бара в Бомбее, которую однажды подцепил пьяный английский торговец и, сраженный ее чарами, немедленно на ней женился, а потом перевез в Шанхай, где после полугода супружеской жизни «принцесса» связалась с русским аристократом, державшим игровой зал на Джесфилд-роуд. Сам же «граф» Таками, чей титул был таким же липовым, как и титул его подружки, не кто иной, как старый плут с Гавайев, сколотивший капиталец на продаже китайцам наркотиков сомнительного качества.