Эшелон на Самарканд - [4]

На вошедших никто не обратил внимания: обитатели приемника глазели в окна, резались в карты, болтали, дрыхли, выкусывали вшей, просто таращились бездумно в потолок. Никогда еще Деев не видел столько детей, собранных вместе. От обилия голых пяток и одинаковых, стриженных наголо затылков зарябило в глазах. Гул голосов заполнил уши:

— Не впервой нам было собачатину лопать — бывальщина! И ничего, натрескались от пуза, не померли…

— Мать моя тогда при смерти была, ей уже земля коготки свои черные показала…

— Что ты, паря, меня исповедуешь?! Захочется — тебя не спросится. Мы уже пальцы мазаные, сплетуем — блоха не учует…

— О пресвятая дева, мати Господа, царица небесе и земли! Вонми многоболезненному моему воздыханию…

— Кормят-то и здесь паршиво: ешь — вода, пей — вода, срать не будешь никогда…

— Да твой Мозжухин против моего Дугласа Фэрбенкса — мышь против слона!..

— Когда станут меня драть, вспомню милым словом мать…

— Эх, говорю ей, сестрица, больно важно вы едите, ну прямо как Ленин…

— Товарищи! Вы от Наркомпроса?

Женщина в очках запыхалась от короткой пробежки (вблизи Деев увидел, что уложенные в пук жидкие волосы ее совершенно седые, а худоба организма уже не молодая, а старческая). Но Белая и не думала останавливаться — стремительно шагала между раскинувшимися по полу мальчишескими телами, вертя головой во все стороны.

— Моя фамилия Шапиро. — Женщина обогнала Деева и кое-как приспособилась к быстрому ходу Белой, затрусила рядом, пытаясь заглянуть в лицо странной гостье. — Заведующая Шапиро.

— Общая численность детей в приемнике? — Белая заговорила крайне суровым тоном, словно заранее обвиняя за любой ответ.

— Четыреста пятьдесят человек. — Заведующая на ходу сдернула очки и протерла о подол вязаной кофты, видно, надеясь через чистые линзы лучше рассмотреть пришелицу. — Но после обеда будет больше, ждем обоза с Елабуги.

— Из них здоровых?

— Смотря кого называть здоровыми. В лазарете и на карантине — сорок семь детей… — Лицо заведующей выражало все большее смятение, а дыхание становилось все резче от быстрой ходьбы. — Или вы от Наркомздрава?

Неправильно было заставлять пожилого человека так спешить. Понимала ли это Белая? Кажется, нет — не понимала. Или наоборот — понимала прекрасно?

— Из общего количества здоровых — сколько детей старше пяти лет?

— Около двух третей… Но позвольте… все же узнать… — Шапиро уже с трудом переводила дух. — Товарищ?..

Дееву стало стыдно.

— Белая, — представил он спутницу. — Комиссар Белая из Деткомиссии.

— Деткомиссия! — воссияла мгновенно Шапиро, позабыв про одышку. — Наконец-то вы о нас вспомнили! Мы же без вас гибнем, гибнем… Что вы же не предупредили? Я бы и цифры все свела, и перечень вопросов составила, чтобы не впопыхах…

— А вы не торопитесь. — Белая разглядывала окна и простенки между ними: дождь снаружи усилился, и по обшарпанной штукатурке уже бежали на паркет крупные капли.

Разглядывала не просто так: давала понять, что видит и порицает. Удивительная все же манера не только слова свои, но и жесты, и даже молчаливые взгляды превращать в укор! Не женщина — ехидна.

— Ну, во-первых, конечно, помещения, — начала Шапиро вдохновенно. — Вы же сами видите, в каких мы условиях! Они в Наркомпросе считают, что дали нам дворец — и все, дело сделано! А жить в этом дворце — как? Об этом они подумали? Учиться — как? А спать? А болеть? В таких условиях детям не место.

— И правда, — поддакнул Деев (уж очень хотелось помочь бедной заведующей). — Кровати-то где?

— В Дворянском собрании не спали, товарищ. — Шапиро назидательно мотнула головой. — Здесь балы танцевали и пиры пировали. Вот самая приличная наша кровать.

Она хлопнула ладонью по уличной скамейке, явно принесенной из какого-то парка: на ней копошилась куча малышни, укрытая шелковой скатертью с кистями — засаленной донельзя и давно утратившей цвет.

— А у меня что ни день, то новый обоз! И куда их селить, всех эвакуированных? — Шапиро трагически раскинула худенькие старушечьи ручки и мгновенно сделалась похожа на испуганного паучка. — А еще каждый день — подкидыши. Мы уже и объявление на дверь вешали: “Большая просьба всех младенцев нести сразу в Дом малютки!” И адрес указывали. Но мамаши пошли то ли неграмотные, то ли упрямые: каждое утро на ступенях — один-два кукушонка, а то все три…

Деев почувствовал на себе чей-то взгляд. Обернулся — через стекла многостворчатой балконной двери смотрели на него несколько гипсовых статуй; верно, их вынесли на балкон за ненужностью. У некоторых были отбиты носы. По неподвижным лицам статуй струилась дождевая вода.

— …А еще же каждый день — самоход, человек по десять-пятнадцать. Идут и идут, идут и идут. И ведь не только Татария идет — сюда и Чувашия идет, и Мордовия идет, и немцы из-под Саратова идут, на днях вот Калмыкия пришла. Подростка, положим, я не впущу. А малыша-трехлетку? Сердца не хватит отказать.

— Это вы от излишней сердечности окна железом заколотили? — Обойдя зал, Белая развернулась и энергично зашагала к выходу, словно была здесь хозяйкой и сама вела гостей по учреждению.

Неприятно было — аж челюсти хрустнули — от резкости тона и грубости поведения спутницы. Не детский комиссар, а фельдфебель на плацу!