Еще вчера. Часть вторая. В черной шинели - [16]

Я так нудно и подробно описываю подъем большой железяки только потому, что он был первым. Его успех позволил мне «обнаглеть» и почувствовать себя способным на любые «подвиги». Хуже всего, что так думало и начальство. Уже через несколько месяцев я понял, как мне повезло с первым, таким наивным и робким подъемом: у меня были идеальные условия, которые больше никогда не повторялись. Во-первых, у меня было время, чтобы все тщательно рассчитать. Во-вторых, были технические и людские ресурсы, а также богатые возможности изготовить все расчетные детали с большим запасом прочности. В-третьих, была в целом отличная погода. Наконец, в этом театре даже были зрители и болельщики…

Вскоре ничего этого не будет, работа будет труднее, а время уплотнится до предела…

Эстетически-архитектурное послесловие. Наша труба – сверкающая на солнце вертикальная полоса – становится, как говорят архитекторы, «высотной доминантой» округи. Она видна отовсюду, в том числе из окон проезжающих поездов. Еще несколько лет проезжающие на Дальний Восток друзья радостно сообщали:

– Видели, стоит!!!

ЧП – соседские и наши

Легче держать вожжи, чем бразды правления.

(К. П. № 57)

Майор Удовенко – «батя» – частенько пьет с нами вечерний чай и жалуется на свое войско – группу «десятки». Мы с Иваном недоумеваем: матросов у него столько же, зато есть лейтенант Симагин и целых пять мичманов. Батя уныло рассказывает нам, что все мичманы пошли «враздрай», перессорились «из-за баб». В возникшей драке победил мичман Сухоручкин: лет 6 назад он был чемпионом по боксу Черноморского флота и сохранил боевые навыки. Мичман Воропаев неделю ходил с подвязанной челюстью. Но это была Пиррова победа, матросы тоже разделились «по мичманам» и ведут непрерывные драки.

Батя – бывший артист, – добрый, «неорганизованный» и сентиментальный человек с седеющей роскошной бородой. Все производство и личный состав он отдал на откуп Симагину и мичманам, сам целыми днями сидит дома и готовит сдаточную документацию по объектам.

Мой старшина Квасов с округлившимися глазами рассказывает мне о подъеме в группе соседей, который он наблюдал.

– Знаете, Николай Трофимович, я такого никогда не видел раньше! Заходит в кубрик мичман Воропаев, командует «Подъем!» Матросы – ноль внимания. Начинает будить их персонально; поднимаются нехотя только некоторые. Один, открыв глаза, говорит: «А пошел ты на …, ты – не мой мичман!». И Воропаев забирает только своих матросов, а остальные продолжают спать!

При таких порядках группу соседей начинают потрясать ЧП. К обеду «незадействованные» своими мичманами матросы просыпаются и начинают искать развлечений. Большая группа срывается в самоволку в Читу. Там очень хорошо «сидят». Возвращаются совсем веселые. Проводница в вагоне по просьбам пассажиров делает им замечание за шум. Они в ответ не только избивают проводницу и некоторых пассажиров, но и разносят в щепки вагон: выбивают половину окон и дверей, разламывают сиденья…

Пяток других матросов угоняют у строителей автокран и уезжают за водкой в Кручинино. На обратном пути опрокидывают кран и бросают его исковерканным…

Вскоре с этой разболтанной группой мне пришлось столкнуться вплотную. В воскресенье в клубе на станции кино и танцы, и я обычно отпускаю в увольнение всех желающих: ребятам надо отдыхать. Иван дома отсыпается, а я появляюсь в клубе минут за 15 до начала кино. В вестибюле толкучка: матрос Куценко из «десятки» стоит в дверях, держит в руках ремень с бляхой и никого не пускает в зал. Спрашиваю матросов, есть ли здесь Симагин. Говорят, – сидит в читальном зале. Действительно, Симагин сидит там, спокойно уткнувшись в газету.

– Боря, ты что не знаешь, что твой Куценко там беснуется? Почему не приведешь его «в плоскость истинного меридиана»?

– А он меня не пускает в зал, – отвечает лейтенант Симагин. – Что я могу сделать? – в его голосе начинает звучать слеза.

– Ну, хоть что-нибудь, чтобы не позорить офицерскую форму! – в сердцах бросаю ему.

Боря недовольно отворачивает от меня холеный фейс и снова утыкается в газету. Я опять выхожу в вестибюль: там еще полно народа, не успевшего пройти в зал, среди которого виднеются и мои матросы. Изгнанная билетерша выжидательно глядит на меня. Я младший офицер другой части и не являюсь прямым командиром для рядовых другой части, но билетерше эти тонкости неведомы. Да ей и наплевать на них: беснуется матрос, а офицер не принимает никаких мер…

Прохожу в дверь, отодвигая Куценко, и обращаюсь ко всем:

– Заходите!

Опомнившись от неожиданности, Куценко хватает меня за отвороты шинели и, бешено вращая ремень с бляхой над головой, орет на весь клуб:

– А-а, суки, матросские лейтенанты! Продали нас, предали!!! – на его губах выступила пена, острые черные глаза совсем безумные, смрад перегара распространяется вокруг. Я стою неподвижно. Сжимаю рукой в кармане шинели тяжелый немецкий фонарик: если меня заденет бляха, – я со всей силы буду бить бесноватого в висок. Мои матросы начали приподниматься, из «десятки» – тоже. Драка нескольких десятков матросов будет мало напоминать детский утренник, остальным тоже будет не до кино…