цевать с какой-нибудь посторонней. Да вон хотя бы с той, что
так противно хохочет... Подите, подите сюда, -- поманил он
меня к краю стола, -- я шепну вам что-то, чтоб не слышала Ген
риэтта Павловна.
Он пригнулся к столу.
-- Я вам открою секрет. Вы очень удивитесь, только ни
кому не показывайте виду. Сидите спокойно, как сидели.
Так вот, моя жена Генриэтта Павловна -- она кукла. Пони
маете?
Беззвучно смеясь, он откинулся на спинку кресла. Он подми
гивал и кивал в сторону Генриэтты Павловны.
-- Она-то думает, что она... а она уже кукла! Посидите с
нею еще немного, она ведь не знает, что вы знаете. А я пойду
приглашу эту толстуху.
Тут он поморщился:
-- Конечно, она дура и в подметки не годится Генриэтте Павловне. Может, не приглашать?
-- Ерунда, -- сказал почему-то я, совсем видно охересевши. -- Хочется -- приглашайте.
Не знаю, не знаю, зачем я так сказал, надо было, конечно, его останавливать. И он, пожалуй, удивился. Кажется, он ожидал, что я стану отговаривать.
Нерешительно он было отошел от стола, но тут же вернулся.
-- Стесняюсь почему-то, --сказал он, снова шагнул было и снова как бы вернулся.
-- Обычно я не решаюсь оставить ее одну, а сегодня вы рядом. Поговорите с ней о чем-нибудь, развлеките немного. Только хересу ей не наливайте... боржоми. И он окончательно отошел от стола.
Я подлил боржоми Генриэтте Павловне, нацедил себе хересу и сказал соседке:
-- Ну вот мы и одни. Должен сказать, что вы мне тоже сразу понравились.
Генриэтта Павловна смущенно стала сползать на пол, и я уже довольно бесцеремонно подхватил ее за талию и поплотнее усадил в кресло.
-- Откровенный разговор, -- продолжал я, -- все-таки лучше вести вдвоем. Нет, мне нравится ваш спутник. Очень милый и добрый, я это сразу понял. Дело не в хересе, но все-таки бутылка, подаренная сосне -- это жест. Иной-то прохожий может и за задницу, простите, ущипнуть или ножичком в спину, а тут все-таки... Но главное не в этом... вот, к примеру, сейчас я беседовал с барменом, ну только буквально что... и каждое слово как будто в пустоту или в вату. Не люблю я вату... Вы знаете, я уж тут подумал, не пригласить ли мне в ресторан Красную Сосну. Это вы с вашим другом навели меня на такие мысли. Генриэтта Павловна изумительно молчала. Огромнейшие ее ресницы были предельно добродушны, никакого намека на темную мысль не мелькало на ее слегка подкрашенном лице. Чего я отказался с нею потанцевать?
-- Тут зашел разговор о семейной жизни, -- продолжал я, склоняясь к плечу дамы. -- Все-таки, главное -- понимание и, я бы сказал, ласковая терпимость. Именно ласковая терпимость -- основа долголетней любви. Я размахивал, кажется, немного руками, поясняя свои мысли, и даже показывал на пальцах что такое "ласковая терпимость". Почему-то эта самая "ласковая терпимость" казалась огромной находкой моего практического ума.
-- Надо отметить еще и другое, -- настаивал я, чувствуя, что Генриэтта Павловна согласна со мной не во всем. -- Во-вторых... надо отметить...
Отметить я более ничего не успел. За столиком, где сидела невнятная толстуха, вызрел скандал.
-- Отойди! -- выкрикивала она.
Мужчина же, пришедший с нею, какой-то вроде мотоциклиста без шлема, что-то яростно шептал печальному господину, который топтался у их столика.
-- Вы печалите, -- внятно говорил маленький господин. -- Вы печалите меня. Огорчаете душу.
-- Отойди!
-- Не обращайте внимания, -- шепнул я Генриэтте Павловне. -- Сейчас это как-нибудь уляжется. Хотите хересу?
-- Вы нарочно унижаете меня, -- слышался голос маленького господина. -И зря, зря... Ладно, я уже сам расхотел танцевать с вами, буду танцевать со своими ботинками.
Тут он быстренько скинул свои лаковые с высокими каблуками штиблеты, прижал их к груди и заскользил в носках по паркету. К сожалению, он плакал.
-- Господи, -- вздохнула Генриэтта Павловна. -- Ну, дитя же, дитя...
Подбежали два официанта. Бесцеремонно, но... демонстрируя все-таки ласковую терпимость, стали подталкивать его к столику. Подскочил и я.
-- Эта женщина, -- жаловался он, упираясь и бровью показывая на толстуху, она не понимает и не может понять...
-- Генриэтта Павловиа скучает, -- уговаривал я.
Оглянувшись, я вдруг заметил, что какой-то человек подошел к Генриэтте Павловне, дернул за волосы и, засмеявшись, отскочил в темный угол.
Он нуждался в немедленном наказании, и я побежал поскорее в этот темный угол, оставив на миг плачущего господина. Но я не мог найти этот угол. Весь зал состоял из таких темных углов, и в каждом смеялись и ели люди, вполне способные дернуть куклу за волосы.
-- Отпустите, отпустите меня, -- говорил официантам господин с бабочкой. -- Отпустите, а то я упаду.
Официанты твердо держали его за локти.
-- Отпустите, -- жестко приказал я.
Они отчего-то послушались, и маленький господин быстро и ловко надел штиблеты.
-- У меня закружилась голова, -- рассмеялся он, беря меня под руку. -Давно не танцевал.
Мы поспешили к столу, где маялась Генриэтта Павловна. Несколько минут посидели молча.
-- Не люблю, когда меня хватают за руки, -- объяснил он мне и кивнул в сторону Генриэтты Павловны. -- Она знает. Понимает это.
