Еще одни невероятные истории - [11]

Она усаживалась на диван, поджав под себя ноги, и этак томно манила меня рукой, сжимавшей длинный черный мундштук, и при этом браслеты начинали звенеть.

— Если тебе придется выбирать какое-то религиозное учение, то магометанство ничуть не хуже других. Оно целиком основывается на здоровом образе жизни. У тебя может быть много жен, и тебе нельзя курить и пить.

— А почему нельзя курить и пить, мамочка?

— Потому что если у тебя много жен, ты должен быть здоров и сохранять мужскую силу.

— Что такое мужская сила?

— Об этом я тебе завтра расскажу, моя радость. Давай не будем перескакивать с темы на тему. Еще о магометанстве можно сказать, что от него никогда не бывает запоров.

— Ты уж скажешь, Клэр, — говорил мой отец, отрываясь от книги. — Придерживайся фактов.

— Мой дорогой Борис, ты в этом ничего не смыслишь. Однако, если бы ты попробовал каждый день утром, днем и вечером нагибаться и касаться лбом земли, встав лицом в сторону Мекки, у тебя бы и у самого было меньше проблем в этом смысле.

Я любил слушать ее, хотя и понимал только половину из того, что она говорила. Она действительно открывала мне секреты, а ничего более интересного и быть не может.

— Поди сюда, Джордж, я тебе в подробностях расскажу, как твой отец зарабатывает деньги.

— Послушай, Клэр, хватит уже.

— Чушь, дорогой. Почему нужно держать это от ребенка в секрете? Он лишь вообразит себе что-нибудь несравненно худшее.

Мне было ровно десять лет, когда она стала читать мне подробные лекции по вопросам пола. Это был самый большой секрет из всех и потому самый увлекательный.

— Поди сюда, Джордж, я расскажу тебе, как ты появился на свет, с самого начала.

Отец тихо поднял голову и широко раскрыл рот, как он делал, когда собирался сказать нечто важное, однако мать уже сверлила его своими сверкающими глазами, и он медленно вернулся к чтению, не произнеся ни звука.

— Твой бедный папочка смущен, — сказала она.

И тайком улыбнулась той улыбкой, которой не улыбалась больше никому, только мне: когда медленно поднимается лишь один уголок рта, покуда не образуется длинная чудесная складка, тянущаяся до самого глаза, и получается что-то вроде подмигивания.

— Смущение, моя радость, это то, что я не хочу, чтобы ты когда-нибудь испытывал. И не думай, будто твой папочка смущен только из-за тебя.

Мой отец заерзал в кресле.

— Да он смущается, даже когда остается наедине со мной, своей женой.

— Почему? — спросил я.

Тут мой отец поднялся и тихо вышел из комнаты. Думаю, примерно спустя неделю после этого моя мать и погибла. Может, это случилось и несколько позднее — через десять дней или через две недели, точно не знаю. Знаю лишь, что мы приближались к концу этой, заслуживающей особого внимания серии бесед, когда это произошло; и поскольку я и сам оказался вовлечен в короткую цепь событий, приведших к смерти, то помню каждую подробность той странной ночи так же четко, как будто это случилось вчера. Я могу воссоздать ту ночь в памяти в любое время, когда пожелаю, и пропустить ее перед глазами, как кинофильм; и этот фильм всегда один и тот же. Он всегда кончается точно в одном месте, не раньше и не позже, и всегда начинается так же неожиданно — экран затемнен, и голос матери откуда-то сверху произносит мое имя:

— Джордж! Проснись, Джордж, проснись!

А потом яркий электрический свет слепит мне глаза, и откуда-то издалека голос продолжает меня звать:

— Джордж, вставай, вылезай из постели и надевай халат! Быстро! Спускайся. Я хочу, чтобы ты кое-что увидел. Ну же, мальчик мой. Скорее! И надень тапки. Мы выходим из дома.

— Выходим из дома?

— Не спорь со мной, Джордж. Делай, что тебе говорят.

Я так хочу спать, что с трудом передвигаюсь, однако моя мать крепко берет меня за руку, ведет вниз, и через парадную дверь мы выходим в ночь, где холодный воздух точно мокрой губкой смачивает мое лицо. Я шире открываю глаза и вижу лужайку, искрящуюся инеем, и кедр с огромными лапами, чернеющий на фоне тонкою маленького месяца. А над головой — множество звезд, усеявших небосвод.

Мы спешим через лужайку, моя мать и я, ее браслеты звенят как безумные, а я, чтобы поспеть за ней, семеню ногами. Я чувствую, как покрытая инеем трава неслышно хрустит под ногами.

— У Жозефины начались роды, — говорит моя мать. — Прекрасная возможность увидеть весь процесс.

Когда мы подходим к гаражу, там горит свет. Мы входим внутрь. Моего отца там нет, как нет и машины, и помещение выглядит огромным и голым, а сквозь подошвы домашних тапочек бетонный пол кажется ледяным. Жозефина полулежит на куче соломы в низкой, огороженной проволокой клетке в дальнем углу помещения. Это крупная голубая крольчиха с розовыми глазками, которые подозрительно глядят на нас, когда мы входим. Ее муж, которого зовут Наполеон, находится в другой клетке в противоположном углу, он стоит на задних лапах и нетерпеливо скребет сетку.

— Смотри! — кричит моя мать. — У нее как раз сейчас будет первый! Он уже почти вышел!

Мы подкрадываемся поближе к Жозефине, и я сажусь на корточки рядом с сеткой, упершись лицом прямо в проволоку. Я в восхищении. Один кролик выходит из другого. Это чудесно и довольно красиво. А происходит все очень быстро.