Еще один «очарованный странник» - [38]

Творчество было социальной роскошью Крылова, тем миром грез, в котором он жил и который противопоставил «реальному миру». Но прав был поэт, ушедший «на заслуженный», но нежелательный покой почти по тем же причинам (как личным, так и социальным), что и его тезка Крылов:

Только в грезы нельзя насовсем убежать,

Краткий мир у забав, столько боли вокруг!

Боль была не только вокруг, но и внутри, и от этой, нутряной боли позитивно можно было спастись только посредством творчества. И в нем.

Творчество было для Крылова защитой не только от общества, но в значительной степени и от самого себя; иногда проскакивавший в его работах надрыв или, как сейчас говорят, «напряг» не случаен: «Каждый пишет, как он дышит». В известном смысле, в личности Крылова максимально полно реализовался один из типов советского «лишнего человека». Социально он действительно был лишним: для начальства, для многих коллег, вообще для многих. Единственное, что у него было и в чем (и где) он не был лишним – это творчество. Нелишним он был за письменным (точнее – кухонным, поскольку любил писать на кухне и ночью) столом.

XIX

Крылов был именно советским лишним человеком, и не случайно этот тип появился в хрущевско-брежневское время, а не раньше. В 30-40-е годы социально лишним было то, что оставалось от дореволюционной России – то, что не добили, не дотоптали, не доперемололи. В 50-е годы появляется собственно советский лишний человек, отпавший как от власти, так и от народа – в значительной степени потому, что власть и народ «отпали» друг от друга после и в ходе изгнания из того «социального рая», «Эдема», которым был расстрельно-эгалитарный сталинский ад. Вот мы и вернулись к теме социального ада.

«Можно ли вырваться из ада», – поставил в свое время вопрос Фернан Бродель, имея в виду социальный ад, и сам же ответил: «Иногда, да, но никогда – в одиночку, собственными силами; никогда без согласия на плотную зависимость одного человека от другого. Необходимо вернуться к берегу социальной организации – какой бы то ни было. Или создать такую организацию с ее собственными законами внутри какого-то контрсообщества»[32].

Крылов пытался вырваться в одиночку. Точнее так: пытался вырваться в одиночку с конца 50-х годов, после того, как провалилась попытка «коллективного спасения» в рамках и посредством организации, за несообщение о которой его исключили из комсомола. Разумеется, члены организации истфаковской молодежи, которую называют по-разному (например, «группа Л.Н.Краснопевцева»), никогда не ставили задачу личного спасения из «сталинского ада». У них были другие термины, цели; упрощая – спасение общества, хотя и здесь можно было бы поспорить и кое-что добавить, но в данном случае это не важно. Однако создавая свою организацию, эти мальчики послевоенных лет таким образом, помимо прочего, вырывались из сталинского адорая, раскрепощая себя и врываясь в человеческое измерение, в мир надежд. Чем это кончилось для них в целом – известно. Индивидуальные результаты были разными: кто окреп, заматерел, а кто сломался; кто очистился, а кто превратился в «проваренного в чистках предателя». Обычная история. Больше в групповых попытках «вырваться из ада» Крылов не участвовал. И не из-за провала организации и психологической травмы от того, что за этим воспоследовало. По другим причинам.

В 1960-е годы Крылов становится научным сотрудником академического института, и очень быстро выявляется его противоречие с академическим срезом советской жизни – противоречие не только экзистенциальное, по линии «творчество –бездарность», «истина – ложь» «коллектив (клан) – личность», но и социально-организационное, по линии социально-профессиональной самоидентификации. Крылов никогда не относил себя к интеллигенции, не идентифицировал себя с тем слоем, который именуется «советской интеллигенцией». Я оставляю в стороне вопрос, возможно ли существование интеллигенции как социального слоя (речь не идет об интеллигентности как личностном качестве) при коммунистическом порядке; думаю – нет. Однако обсуждение этой проблемы увело бы нас далеко от темы, и потому в данной статье «советская интеллигенция» присутствует (не столько как термин, сколько как метафора), но, естественно, в кавычках.

Крылов считал себя наемным работником умственного труда. Соотносил себя с производством (духовным, интеллектуальным, но – производством), или, выражаясь официальным марксистским языком, с базисом, а не с надстройкой. Это по сути исключало для него возможность принятия «шестидесятническо-оттепельных», «интеллигентских» социальных мифов и идеологем и многого другого из идейно-поведенческих комплексов и императивов «советской интеллигенции», короче, всего того, что определяло «советскую интеллигенцию», во-первых, в рамках «надстройки» – культуры, политики (но ни в коем случае производства), во-вторых, как элиту, как часть элиты (но ни в коем случае как наемных работников специфического производства), отсюда – способы и средства самоидентификации, мифы и т.д.

На рубеже 50-60-х годов численный рост, разбухание «советской интеллигенции», «образованщины», как именует ее А.И.Солженицын, наряду с вытекающими из логики развития коммунизма метаморфозами правящих групп, привели к девальвации социального значения и социальной значимости «советской интеллигенции». Массовой не может быть даже «советская интеллигенция». Начался упадок этого слоя и в то же время процесс его интеграции в позднекоммунистический (1964-1991) режим, процесс адаптации к его структурам. Попытки эти далеко не всегда были безуспешными, напротив, в таком случае они часто вели к кризису идентичности.