Еще один «очарованный странник» - [40]
Одна из главных мыслей Баумана, если переплавить ее в чистую логику, заключается в том, что в ситуации ослабления господствующих групп системы, вошедшей в зрелое или поздне-зрелое состояние (как, например, СССР в середине 60-х) их неспособности поддерживать социальный контроль, разработать новый проект последнего, эту задачу берут на себя и выполняют радикальные критики режима.
Выступая с абстрактных и «общечеловеческих» позиций (например, «свобода, равенство, братство»), объективно они готовят идейное обоснование нового, более эффективного в социосистемном плане и с необходимостью более жестко контролирующего своих членов порядка. Радикализм и эгалитаризм политического языка не должен вводить в заблуждение – Маркс и Энгельс в «Немецкой идеологии» называли это «иллюзией (вначале правдивой) общих интересов» и «самообманом идеологов», полагающих, что работают не на новых господ и хозяев, а на общее благо.
Субъективно это так, объективно – нет.
С учетом всего этого, а также того факта, что Современность как Modernity, похоже, закончилась в 1991 г. крушением системного антикапиталистического проекта, у истоков которого – якобинцы, крушением современной (modern) альтернативы- отрицания капитализма, не просто имеет смысл, а совершенно необходимо переосмыслить феномен революций, революционеров, «борцов с режимами» и т.п., иначе взглянуть на них. Необходима ревизия революционно-позитивной исторической и моральной интерпретации Современности, ревизия господствующего радикально-критического нарратива истории Современности, включая ее русскую и советскую «части» (в том числе, если говорить о последней трети ХХ в., и роль диссидентов, их места в истории советской системы как формы и результата ее разложения – а разложение редко хорошо пахнет, вспомним «Наследство» Кормера, где неплохо показано диссидентское движение как интегральный, хотя и изнаночный элемент коммунистического порядка, воспроизводивший в миниатюре, будь то СССР или эмиграция, все черты этого порядка).
Ревизионистскую задачу, о которой идет речь, легче декларировать, чем решить, поскольку основные интеллектуальные достижения Современности принадлежат левым, именно левые создали доминирующие интеллектуальные нарративы Модерна.
Как это ни парадоксально, левый нарратив, как и правый, хотя и иначе, чем этот последний, маскировал отношения эксплуатации и неравенства, прятал многие реальные процессы от наблюдателя и исследователя, отвлекал внимание, конструировал псевдопроблемы. Необходимо преодоление левого прочтения истории, но, естественно, не на правой основе, а за пределами лево-правого (т.е. политического), такой основе, которая шире рамок политического, деполитизирует исторические (политико-исторические) интерпретации социальной истории и позволяет увидеть суть вещей там, где она находится на самом деле, а не там, куда тычет политическая указка.
Помимо прочего, это позволит не видеть героев там, где их нет («А король-то голый»). В эпоху Модерна это было трудно сделать, однако нынешняя ситуация и облегчает такой подход, и требует его, равно как прочтения заново на его основе истории Модерна и ее социальных конфликтов и переосмысления многих традиций мысли.
В русской/советской/постсоветской интеллигентской традиции борцы с властью, будь то декабристы, народовольцы, большевики, а затем диссиденты проходили со знаком «плюс», автоматически получали высокую моральную оценку.
Одни в большей степени, другие в меньшей оказывались героями. Советская интеллигенция симпатизировала декабристам, в меньшей степени – народовольцам, которые были героическими фигурами для значительной части русской интеллигенции конца XIX в., и дореволюционным, якобы чистым, большевикам. В постсоветское время большевиков, естественно, вычеркнули из списка, в котором, однако, остались народовольцы и особенно декабристы) «культурными героями» стали диссиденты.
А, собственно говоря, почему? Почему чуть ли не императив – сочувствие диссидентам, народовольцам, декабристам? Почему не симпатизировать им, не полагать их дело правым – плохой тон? Только потому что они выступали против власти, которую интеллигенция боялась, провозглашала плохой? Однако если власть отвратительна или просто плоха (кстати, это надо доказывать, ведь говорил же Пушкин, что правительство у нас единственный европеец), это еще не значит, что хороши и правы те, кто в оппозиции, кто борется с ней. Нередко они суть лишь изнанка власти, адекватная степени разложения последней. А поэтому порой противостояние происходило по принципу
