Эсхатология - [50]

Раз сидел я под указателем, на лбу его были начертаны волнистые линии, перечеркнутые в центре, а в ноздри вставлены безумно дорогие шарики благовоний. И тот поведал мне:

– Пришел твой час, мытарь. О, недолго уже осталось! Вот идут воины сильные и смелые, отмщением горящие, облаченные в доспехи крепкие, сжимающие оружие вострое, в боях закаленное да молнии мечущее. Судим будешь ты жестоко, но справедливо, и наказан по делам своим. Вставай же, беги, плутай, сокройся!

– Можно отсрочить суд, но не отвратить. Да не убоюсь я лика преследователей, и не дозволю вновь разлучить меня с Кларисс. Она ждет.

Поднялся я, и вот вижу: действительно пыль на дороге, приближается паровой фургон, передок его укреплен и усеян заостренными кольями, солдаты, стоящие на нем облачены в белые хламиды с гербом Альянса Кнегта. А впереди скачут всадники в броне, и в люльке меж двух коней натянутой, в панцире особом, разукрашенном, словно спеленатый младенец, князь Эммануил лежит, и знай, всадников поторапливает.

Оттолкнув учеников, что в лес меня тащили, навстречу мстителям я направился. Вперед вырывается легко экипированный всадник и кидает в меня метательный топорик, который я, смеясь, перехватываю на лету.

– Что же, вы, смелее, это ли на все, что вы способны? – кричу я им.

Меж тем еще один всадник, обогнав прочих, подскакал, копьем с флажком проткнуть желая… Уклонившись, я погрузил лезвие топора скакуну в глаз. Пав, не удалось храбрецу более подняться, лишь придавленный конской тушей, бранью меня осыпал. Не обращая на него внимания, я поднимаю копье, и, уперев древко надежно в землю, выставляю вперед. Я вижу испуг, сменившийся удивлением, когда острие вошло в грудь неудачливого метателя, и он взмыл вверх, покудова его конь пронесся дальше, уже без седока. Поднырнув под удар рубящий, хватаю за пояс другого, и, сдернув да подняв высоко над головой, бросаю на колья приближающегося фургона.

– Давай же! – кричу я приближающей громадине, и она на всем ходу врезается в меня, нанизывает на острия, по инерции таща дальше.

Я кашляю, захлебываясь кровью. Свершилось! Я опускаю взгляд на пробитую грудь, улыбка трогает мои уста, голова медленно запрокидывается, так, продолжая улыбаться, я умираю.

Пусто.

Тихо.

Светлячок парит в непроглядной ночи. Постепенно превращаясь в лучик света, он долго, невыносимо долго приближается, становясь пятном, то, дразня, вновь начинает отдаляться, убегая и мерцая.

Эмоции отсутствуют. Мыслей нет. Органы чувств похоронены наверху вместе со временем.

Мимолетная вспышка положившая конец танцу, когда, приблизившись, свет из белого сделался красным и поглотил меня.

Я стоял на первой ступени лестницы крутой спиралью закручивающейся в бесконечность. Я спускаюсь по ней все торопливее и торопливее, ибо каждый последующий шаг вниз дается вам легче, дарит легкость и нарастающую негу, а попытка оглянуться – скручивает пароксизмом паралича.

Сумрачный бордовый пульсирующий свет, черные расплывающиеся очертания предметов. Меня провожают выпученные глаза тех, впаянных в раскаленную породу, у которых нету даже уст, чтобы кричать. Все быстрее становиться спуск, я уже бегу, лечу, прыгая через три ступени навстречу судьбе. Шепчущие тени жмутся по стенам, на которых начинают проступать изображения многоугольников и чисел. Спуск незаметно переходит в лабиринт, где-то цокают копыта и многократное эхо доносит отзвуки сладострастных стонов, вдруг сменяющихся криками ужаса, слышатся речи знаменитых ораторов.

Приходит страх, чтобы поселиться в душе моей, но не найдя там свободного места, посрамленный, уходит.

Внезапно меня прямо таки выбрасывает в циклопический зал и распластывает ниц, перед величественно восседающим прикованным к трону. Постамент и трон на нем – из расплавленного стекла и базальта, по которым текут ручейки магмы. И была там табличка, гласившая, что передо мной первый и последний среди гигантов. Сидящий имел рога, образовавшие купол пещерного зала и человеческий облик Эталона, и звериную суть. Еще над ним был прибит свиток, содержащий перечисления всех его божественных титулов.

Подбородок Сидящего стал удлиняться, пока весь его пустой лик не превратился в третий направленный на меня рог, так что кончик замер в каком-нибудь волоске от меня. Вот он пошел складками, и на нем прорезалось щелка, распахнувшаяся совершенно невменяемым, налитым гнойной кровью сумасшедшим оком. Оно изучало меня, а я не мог не отвести взора, ни моргнуть, ни пошевелиться. Наконец, веки выпустили иглы-зубья, а зрачок стал уплывать вниз.

Я провалился сквозь пол, и падение мое сопровождалась злорадным тысячеголосым смехом. Наверху клубились тучи, из которых свешивались головы и плечи почивших, смеялись они, одновременно корчась в муках, ибо в них были вогнаны крючья с цепями, целью имели которые поддерживать раскачивающиеся далеко внизу над океаном клети. Я проносился мимо людей, по собственной воле прелюбодействующих с огромными жабами, бородавчатыми и склизкими, и других – жалких придатков чрезмерно раздутых органов, которые они, тем не менее, продолжали ублажать. Непрестанно наказываемые механическими приспособлениями бесформенные куски плоти тяжело вздымали бока, сплетенные клубки из животных и человеческих существ, где каждый рвался в противоположную сторону, стремясь освободиться, умоляли о сострадании. Клети опускались в бурлящие воды, подолгу задерживаясь там, или замирали над самой поверхностью, то вновь вздымались, в налете соли.