Эшафот забвения - [5]

– Федька говорил, этот поляк – странный человек. Он терпеть не может красивых женщин, он их на дух не переносит, даже в качестве придатка к хлопушке или осветительным приборам.

Несчастный Серьга все еще пытался охранять вольер с моей красотой, от которой не осталось и следа. Я захохотала. Я смеялась так, как не смеялась еще ни разу за последние три месяца. Торжествующий, освобожденный смех был для меня такой новой, такой сильной эмоцией, что, не справившись с ним, я даже закашлялась.

– Ты чего? – настороженно спросил Серьга, постучав по моей изнемогающей от хохота спине.

– Ничего Водкой подавилась.

– Впервые слышу, что можно подавиться водкой.

– А я впервые слышу, что можно ненавидеть красивых женщин только потому, что они красивы. Даже закоренелые педрилы себе этого не позволяют. Даже Ницше с самого крутого похмелья не мог себе этого позволить.

– А, может, он не Ницше. Может, он какой-нибудь непьющий Кафка, – резонно заметил Серьга.

Кафка, конечно же, Кафка. Я смотрела на Серьгу, маленького и беспомощного в своем инвалидном кресле, и только теперь начинала смутно понимать всю абсурдность нашего разговора вот уже добрых пятнадцать минут мы всерьез обсуждаем парня, которого никогда не видели. Но в этом был и положительный момент, во всяком случае, для Серьги от “покойной Роми Шнайдер” с ее всегдашним отвратительным настроением не осталось и следа Бразды правления были переданы кроткой и тихой хранительнице очага Анук Эме. Именно Анук Эме, веселая вдова из “Мужчины и женщины”, переквалифицировавшаяся в профессиональную чтицу, забьет остаток вечера трехсотстраничной криминулькой Серьга, тебе крупно повезло.

– Почитать тебе что-нибудь? – спросила я Серьгу.

– Только с выражением, – закапризничал он, уже уловив перемены в моем настроении.

– Всенепременно, мальчик мой. Со всеми знаками препинания и придыханием в эротических сценах.

– Без эротических сцен, пожалуйста. Не стоит обрекать инвалида на бесплодный хреновый онанизм.

– Серьга, ты даже об этом наслышан? Совсем взрослым стал.

– Я обхватила Серьгу за шею и ткнулась губами ему в ухо.

– Не обижайся на меня.

– Я не обижаюсь. Правда.

Я знала, что он говорит правду. И это была самая странная правда, которую только можно было себе представить. Вопреки всем законам бытия увечье и слепота сделали Серьгу мудрым и терпимым ко всему. Они даже шли ему, делали его неожиданно по-мужски привлекательным вот еще один сильный человек несет свой крест. Да к тому же еще оглашает окрестности персональной Голгофы шутками по поводу несовершенства конструкции инвалидного кресла. Несчастье придало ему ту сексуальность, которой он был напрочь лишен и о которой всегда втайне мечтал. Я ни разу не высказала этих своих крамольных мыслей вслух, но была почти уверена, что рано или поздно в нашей запущенной квартире возникнет женщина. Возможно даже – дочь патронажной сестры, которая снабжает Серьгу снотворным. Черт, нужно сказать Серьге, что фенобарбитал у меня закончился. Я остаюсь с ночными кошмарами один на один. Но даже предчувствие близкой ночи не сумело перебить другого предчувствия. Что-то в моей стоячей, как вода в болоте, жизни должно измениться. Неужели это “что-то” связано с послезавтрашней вылазкой на “Мосфильм”? Похоже, похоже. Похоже, что дело обстоит именно так интуиция еще никогда не подводила меня. Или я просто устала думать о смерти – других людей и своей собственной? А если это правда, то почему бы не оттянуться напоследок?

…Когда я прочла один и тот же абзац из Микки Спиллейна дважды. Серьга недовольно поинтересовался:

– О чем ты только думаешь?

– Ни о чем. Мне некогда думать. Я внимательно слежу за развитием сюжета.

– Он тебя заинтересовал, я вижу. – Серьга хмыкнул и потер слепые глаза.

– Не то слово как заинтересовал. С нетерпением жду развязки.

– Я не о книге. Я об этом режиссере, о котором Федька рассказывал.

– Да, – нехотя призналась я, – в проницательности тебе не откажешь.

– И что ты думаешь?

– Ненавижу таких типов. С гипертрофированным чувством собственной значимости и мозгами, имплантированными от бабочки-капустницы. Их нужно ставить на место, иначе они развалят всю иммунную систему человечества.

– Ладно, ладно, успокойся, – осадил меня Серьга. – Если хочешь, закончим на сегодня.

– Нет уж, добьем хотя бы главу, – мужественно сказала я и начала многострадальный абзац в третий раз: “Белая шволочь! Ты продолжаешь шмеяться над полицией! Где ты взял эти щто долларов?!"

* * *

…Я не опоздала ни на минуту, но Бубякин встретил меня на выходе из метро недовольной гримасой. Ему даже не пришло в голову взять у меня тяжелый планшет с картинами:

"Сама вызвалась, дура чертова, сама и дотащишь”. Мы загрузились в троллейбус, автономно друг от друга пробили талоны и в полном молчании добрались до “Мосфильма”. Молчание не тяготило меня, наоборот, я даже почувствовала нежность к хакеру-неудачнику: когда-то студия была частью моей жизни, и теперь мне нужно подготовиться к встрече, только и всего.

…Я помнила “Мосфильм” разным: огромным, полным соблазна лабиринтом, в котором навеки затерялись сценаристка-первокурсница Мышь и ее священная корова Иван. Проехаться в одном лифте с Людмилой Гурченко (особенно когда в сумке из финского кожзама лежит “Мое взрослое детство”, зачитанное до дыр), удержаться от автографа и презрительно выкатить глаза – о, это было верхом самоуверенного вгиковского шика! Потом была двухгодичная стажировка, и “Мосфильм” утратил невинное обаяние храма. Постылое рабочее место, только и всего: в студийном буфете я всегда брала винегрет, а в студийном аптечном ларьке – гематоген и аскорбиновую кислоту. Стажировка закончилась под невнятный грохот – в середине девяностых киноиндустрия, а вместе с ней и “Мосфильм” развалились на куски. А после того, что произошло со мной, я была уверена, что никогда не окажусь в его стенах: прошлая жизнь отрезана навсегда.