Эсав - [154]

— Не твое дело, — сказал Яков.

Но служитель не отошел и не опустил глаз. От него шел сильный запах табака.

— Ты не должен помнить его в таком виде, мертвым. Ребенка своего — его нужно помнить в том виде, как он стоял, играл, смеялся.

— Нет, — сказал Яков с поразившим его самого спокойствием. — Я хочу запомнить его таким. Чтобы знать, что он умер и больше не вернется.

Он схватил холодную, уже скованную смертью руку и слегка отодвинул ее от тела. Ниже подмышки обнажилась маленькая и четкая пулевая рана. Сантиметрах в двадцати под ней виднелось выходное отверстие — увядший мясистый лепесток, весь в желтых, синих и серых разводах, уродливый и пугающий своими размерами. В Биньямина попала одиночная пуля из автомата «узи» — мягкая и тяжелая, она пробила и разорвала легкие, ударила в лопатку, отскочила, попала в брюшную полость, прошла насквозь и вышла наружу над тазовой костью.

— Солдат? — спросил служитель.

— Да, солдат, — ответил Яков. — А теперь оставь нас, пожалуйста. Я позову тебя потом запереть.

Служитель отступил к стене, но не вышел из комнаты. Смерть Биньямина проявлялась лишь в легкой судороге, которая свела углы его губ, в начавшей пробиваться щетине продолжавшей расти бороды, в синевато-сером цвете ногтей. Яков перевел взгляд на смуглый треугольник, образованный военным загаром в вырезе гимнастерки, на плоский, сильный, неожиданно белый живот. Кожа и волосы у Биньямина были светлые, но, подобно своей матери, он никогда не обгорал. Ему достаточно было пробыть каких-нибудь пять минут на солнце, и его кожа уже покрывалась коричневым загаром, приобретая глубокий и приятный цвет.

Яков увидел, что, в отличие от светлых волос на голове, завитки на его лобке были угольно-черными.

«Я не видел его голым с детства, — сказал он мне. — Мы с ним не были отцом с сыном, которые вместе принимают душ, поиграв в футбол, или вместе моются в походе».

— Мой отец поступил точно так же, когда убили моего брата, — сказал за его спиной служитель. — Он хотел быть уверен, что это его сын лежит в гробу, и с тех пор он уже никогда не мог заснуть.

— Твой брат погиб в армии? — повернулся Яков к нему.

— Семь лет назад. Он был разведчик-следопыт, «гашаш». Одна федаинская пуля прямо в лоб. Вот здесь. — Он показал пальцем между глаз. — Отец сошел с ума, сбросил гроб на землю, когда проходили возле мечети, взломал доски руками, как яичную скорлупу, увидел его мертвым и потом уже никогда не мог заснуть. Семь лет прошло с тех пор, а отец не спит и в мечеть тоже с тех пор больше не ходит.

— Я пойду, — сказал он, помолчав. — Подожду снаружи, запереть за тобой.

— Погоди минуту, — сказал Яков. Он вытащил из сумки старую «кодак-ретину» и протянул ее служителю. — Сфотографируй нас, — попросил он.

— Нельзя! — простонал друз. — Не делай этого!

— Сфотографируй нас, — повторил Яков. Служитель взял у него из рук фотоаппарат, отступил на несколько шагов, подождал, пока Яков скрестит руки на груди и посмотрит на него, и нажал кнопку.

— Да поможет тебе Аллах, йа-ахи, брат мой, чтоб тебе не было больше горя, — сказал он.

— Еще раз, — сказал Яков. — Для верности.

Друз торопливо зажмурился, вторично нажал на кнопку, положил фотоаппарат и вышел.

«И Иаков остался один».

ГЛАВА 72

Я приближаюсь к концу. Так говорят мне дела, которые я уже не начну, так говорит мне стучащая в грудь печаль, так говорят мне истории, которые я не рассказал, незваные гости, толпящиеся в моем теле.

Я не рассказал о конце Шену Апари, не открыл, где находится мозаика сегодня, не признался во встрече с отцом Леи десять лет тому назад и не ответил на вопрос вопросов — куда девалась ее отрезанная коса.

У меня есть в запасе еще несколько историй, и, если ты захочешь их прочесть, я с удовольствием пошлю их тебе, а если ты задашь дополнительные вопросы, я отвечу и на них. У меня есть мой «паркер вакуматик», есть писчая бумага и есть время. У меня куча времени, так что я никуда не спешу, как сказал приговоренный к смерти, когда палач стал извиняться перед ним за опоздание. Я написал рассказ о старике, который искал своих родственников, я написал о человеке, который отрубил голову коту своей жены, о юноше, у которого воробьи свили гнездо в волосах. У меня есть также рассказ об образованном и утонченном человеке, который женился на вдове, потому что страстно хотел переспать с ее двенадцатилетней дочерью, но эту историю я тебе не пошлю, потому что она вся, от первого до последнего слова, — чистая правда. Это произошло в деревне по соседству с нашим поселком. Вначале была любовь, потом — скитания и измена, а в конце — убийство, и «Читатель» не найдет в этом рассказе ни логики, ни связности, ни благоразумия, присущих настоящей литературе. Но я пошлю тебе историю караима, который разводил канареек. Кстати, знаешь ли ты, что в тысяча девятьсот двадцать седьмом году численность караимов в Иерусалиме составляла ровно двадцать один и каждый раз, когда у них рождался ребенок, кто-нибудь из взрослых умирал в тот же день?

Вечерние сумерки, и я по-прежнему не перестаю удивляться тому, что солнце не садится в море, а встает из него. Податлив и легок я, несмотря на свой рост и силу. Время тащит, волочит меня по земле, подобно Парису. Моя кожа ободрана, мясо растерзано, кости разбросаны, но смотри — о чудо! — я не чувствую боли.