Эротизм без берегов - [12]
В отличие от Англии и Германии, где конец века ознаменовался крупными гомосексуальными скандалами, сопровождавшимися судебными разбирательствами и вмешательством прессы, в России таких событий не было. По словам Л. Энгельштейн, «на подмостках российской общественной жизни гомосексуализм никогда не использовался в качестве орудия символической политики — в отличие от Англии и Германии». При этом она добавляет, что «наиболее вероятным кандидатом на роль русского Эуленбурга был князь Мещерский»[71]. Если освещение суворинской газетой скандала Уайльда имело своей целью привлечь внимание публики к моральному разложению в реакционных аристократических кругах России, то это намерение не увенчалось успехом. Подобный проект требовал более развитых институтов гражданского общества — независимости прессы и юридической системы. В России дела Мещерского и ему подобные улаживались без огласки, по усмотрению императора.
Так, например, публикация несколько позже, в 1903 г., газетой «Знамя» фельетона, открыто намекавшего на половой порок Мещерского, привела к вмешательству рассерженного императора и временному запрещению газеты департаментом полиции. Мещерскому Николай II написал утешительное письмо:
«Я был возмущен грязною статьею в газете „Знамя“. <…> Успокойся и не обращай слуха на клеветы и ушаты помоев. Лишь бы совесть была чиста, это самое главное в жизни»[72].
Можно предположить, что открытая критика моральных свойств Мещерского была небезопасным предприятием и в 1895 г. — Суворин не мог этого не понимать. Скорее всего, целью Суворина было напомнить читателю о запятнанной репутации своего политического оппонента. Создается впечатление, что с помощью истории Уайльда Суворин доступными ему средствами создавал эпиграмму на Мещерского — одну из многих.
Газета Мещерского и сама не смогла обойти молчанием процессы над Уайльдом. Значительное время спустя после начала репортажей в «Новом времени» «Гражданин» опубликовал несколько кратких телеграмм агентства Reuters о ходе судов. Интересно, что в этих телеграммах не содержалось ни малейшего намека на характер преступления Уайльда[73].
Поиск идеологической интерпретации уайльдовского скандала начался в России сразу по окончании процессов и продолжался не менее двух десятилетий. Ни одна русская газета не сообщила напрямую, чем провинился Уайльд, но, за исключением «Гражданина», все они нашли способ указать на суть произошедшего. Конвенции благопристойности, практиковавшиеся русской прессой, не помешали имени Уайльда сделаться эвфемизмом для обозначения гомосексуальности. Выражение вроде «вкусы Оскара Уайльда» и «уайльдовские наклонности» к началу века практически стали идиомами, наподобие того, как в России XIX в. имя Жан-Жака Руссо привлекалось для обозначения онанизма — другого «извращения» (ср. у Достоевского «грех Руссо, в котором он признался в Исповеди» — формула, своей структурой похожая на многие позднейшие упоминания Уайльда)[74]. Подобные иносказания указывали на Запад как родину трансгрессивных сексуальных практик и создавали предпосылки для возникновения культурной роли «русского Руссо» или «русского Уайльда». Роль «русского Уайльда» (подробнее о ней — ниже) приписывалась по крайней мере одному заметному персонажу русской культуры, но примерялась она и другими.
В 1897 г., когда Уайльд еще пребывал на каторге и имя его игнорировалось английской прессой, обозреватель санкт-петербургского еженедельника «Книжки недели» заметил: «печальная история, прервавшая литературную деятельность Уайльда, сослужила немалую службу его известности»[75]. Это высказывание точно характеризует историю репутации Уайльда в России, где за скандалом последовал поток публикаций, посвященных писателю, прежде известному публике лишь по газетным репортажам из зала суда[76].
Повесть З. Гиппиус «Златоцвет», напечатанная в «Северном вестнике» через восемь месяцев после процессов, в сатирических тонах описывает петербургские художественные салоны, в которых обсуждают личность Уайльда и его репутацию. В одном из таких салонов центральный персонаж повести — декадент Звягин — читает реферат об эстетической теории Уайльда (по статьям Уайльда из сборника «Intentions»). Его выступление вызывает возмущение у литератора Павла Васильевича Хамрата. Павел Васильевич провозглашает намерение оспорить Звягина:
«<…> я решительно и положительно не согласен <…>, что такого человека, как Оскар Уайльд, можно взять только со стороны его литературного воззрения, не коснувшись в то же время его личности. Картина неполная, неполная картина!»
Но до анализа личности Уайльда оратор так и не доходит: «Господа, я извиняюсь, мы в дамском обществе. Многих предметов я не имею возможности коснуться…», и, как иронически замечает автор, «Павел Викторович действительно забыл Уайльда, о котором, как оказалось, нельзя было говорить, — и пустился в длинные, жаркие, даже пылающие рассуждения и осуждения на самые новые темы»[77].
По Хамрату, обсуждение «некоторых тем», связанных с Уайльдом, неприлично в дамском обществе. Это замечание подчеркивает парадоксальную черту первоначальной рецепции Уайльда в России. В течение нескольких лет, последовавших за судебными процессами, именно личность Уайльда — а не его произведения — пользовалась скандальной известностью в России, однако преступление Уайльда, «сослужившее немалую службу его известности» в России, могло упоминаться в печати лишь самым иносказательным образом.
