Ермолова - [37]

«Тебя искала я – но я нашла себя».

Когда же она говорила ему, что теперь вспоминает о нем только как о «спутнике прекрасном», встреченном ею на пути жизни, – голос Марии Николаевны срывался, и в нем звенела нота такой нежности, что Фаон невольно бросался к ней, но она снова отстраняла его. Она просила оставить ее одну у алтаря. Оставшись одна, она вела свою последнюю беседу с «богами». Это лучшее место пьесы.

Замечательно вела Мария Николаевна эту сцену, обнаруживая перед зрителями тайну одиночества человека, постигаемую им в последние минуты, когда люди уже бессильны что-либо дать ему и он может только обратиться к «богам», то есть к тем внутренним своим силам, которые определили его жизнь и судьбу.

Она выступала несколько вперед и под звуки лиры говорила свои прощальные стансы. Она обращалась с благодарением к богам за все, что они ей даровали, перечисляла все их богатые дары, благодарила и за то, что они

«Избраннице позволили своей

Коснуться сладкой чаши этой жизни…»

Тут Мария Николаевна делала паузу и с каким-то оттенком упрека себе продолжала:

«Коснуться лишь – не пить ее до дна».

Потом, с гордо поднятой головой, произносила:

«Смотрите же! Покорная веленью –

Я ставлю этот сладкий жизни кубок…»

Она делала движение, как бы отталкивая что-то от себя:

«И я его – не пью…»

С сознанием собственного достоинства она утверждала:

«Свершила все, что вы мне завещали».

Потом переходила в трогательную мольбу:

«Даруйте ж мне последнюю награду».

И, как бы уговаривая сама себя, поясняла:

«Избранник ваш не должен слабым быть,

Не должен он добычей стать болезни…»

Было понятно, что Сафо думала обо всех связанных со старостью разочарованиях, о ревности, об одиночестве, жестокую тяжесть которых она уже испытала, и просила:

«Нет, в полной силе, в цвете жизни, боги,

Его возьмите в светлую обитель!»

Чуждая гневу, ревности, ненависти, она находила в себе силы проститься со всеми, подзывала своих друзей. Поцелуем друга целовала Фаона, поцелуем матери – Мелитту и уходила от смущенных, предчувствующих беду людей.

Ермолова стояла на утесе с золотой лирой в руках, в царственной пурпурной мантии, озаренная лучами солнца.

И после слов: «Теперь – я ваша!» – делала движение вперед, взметнув руками, как крыльями, и исчезала. И нельзя было поверить, что исчезала она не в волнах Эгейского моря, а просто-напросто, подхваченная рабочими, падала на тюфяк за кулисами.

Образ Сафо был одним из шедевров Ермоловой. Той божественной Сафо, которая, так же как и другая «избранница богов» – Иоанна д’Арк, совершила преступление, забыв свое призвание, пожелав испытать радости смертных людей и испить от чаши обычной любви, – и заплатила за это смертью. Эти роли недаром были так близки ей: она не была счастлива в личной жизни и бессознательно играла самое себя. По крайней мере, думая о ее жизни и вспоминая путь, пройденный ею, я всегда при этом слышу слова Сафо:

«Я ставлю этот сладкий жизни кубок –

И я его – не пью!»

У Шекспира есть одна пьеса – «Зимняя сказка», в которой Ермолова играла небольшую сравнительно роль невинно оклеветанной королевы Гермионы; король Леонт, супруг ее, подозревавший ее в измене, приказывал ее казнить, но Паулина, жена сицилийского вельможи, спасает ее и несколько лет скрывает у себя. Тем временем невиновность Гермионы выясняется для всех, и король предается раскаянию. Паулина говорит ему, что у нее сохранилась статуя, изображающая королеву. Ведет ее к нише, отдергивает покрывало, и он видит статую Гермионы. Он выражает свое позднее раскаяние, свою любовь – статуя делает движение и сходит с пьедестала. Все объясняется и кончается, как всегда в волшебных сказках, к общему счастью.

Роль Гермионы не центральная. Мы видим ее только в первых трех актах и затем в заключительной сцене пятого акта. Роль эту нельзя назвать эффектной, и, однако, от всего спектакля у меня ярко запомнилась только ее фигура, не считая разве прекрасно игравшей характерную роль Паулины Федотовой и неподражаемого мошенника Автолика в исполнении М. П. Садовского. Всех остальных заслонила Ермолова.

С самого начала какими-то неуловимыми штрихами Ермолова вводила в характер Гермионы, делала из этой сказочной королевы одну из наиболее жизненных, вызывающих все симпатии зрителя фигур, не располагая для этого ни многими словами, ни потрясающими сценами.

В первом действии она давала необыкновенно милый, женственный образ. Ее спокойное, безмятежное лицо дышало чистотой и счастьем, какое только может быть доступно женщине. От нее точно струилась грациозная приветливость, ее шутливая ласковость к другу мужа была так тепла и вместе с тем так целомудренна, что еще более оттеняла мрачное безумие Леонта. Когда она расспрашивала Поликсена о годах их юности, проведенных вместе, и, любовно подразнивая мужа, говорила:

«И уж наверно

Мой муж был вдвое вас резвей», –

в глазах ее, обращенных на мужа, светилась беспредельная любовь, и голос ее этими простыми словами выражал весь комплекс ощущений, пробегавших в ее голове за это время: и восхищение мужем и сладкое воспоминание о его пылкости. Тихое веселье ее взгляда и улыбки давало полную картину ничем не возмущенной женской души. Вместе с тем каждое ее движение, жест, с которым она протягивала руку Поликсену, уговаривая его остаться, были полны царственного величия, которому не мешал налет невинного кокетства женщины, знающей, что она прекрасна и что ее боготворят все кругом.