Ермолова - [36]

Слезы ее обессиливали. Она не останавливала Фаона, когда он увлекал за собой Мелитту, она только простирала вслед ему руки, как бы прощаясь со всем безумием своей любви. И как прощание, звучали ее слова: «Фаон…»

Ночь. Сафо на берегу моря, одна. Она жаловалась ночи, она взывала к богам о помощи. Способ один: удалить Мелитту… Но Фаон предупредил ее намерения, он бежал с Мелиттой. Узнав об этом, Сафо приходила в исступление. В сцене с гражданами, которых она заклинала помочь ей вернуть беглецов, Ермолова бушевала яростью. Она рыдала без слез, кидалась от одного к другому, умоляя. Все заражались ее гневом на преступление чужеземца, осмелившегося оскорбить их богиню: толпа убегала с клятвой вернуть их.

Их настигали. «Они идут!..» – восклицала Ермолова. Под ликующим торжеством в ее возгласе: «Мне хорошо!.. Теперь легко мне!..», слышалось смертельное отчаяние. Она шаталась. Эвхарис хотела ее поддержать – она освобождалась, она сама себя хотела убедить в том, что еще сильна – «да, сильна я!..», и с этими словами падала без чувств, словно сраженная пронесшейся бурей.

Когда поднимался занавес в следующем акте, Сафо неподвижно сидела на камне, смотря в одну точку.

Молчание Ермоловой как в прологе к «Орлеанской деве», так и здесь было необычно насыщенно. Сколько бы она ни молчала на сцене, от нее нельзя было оторвать глаз. Психическое воздействие ее на зрителя было так странно, что невольно казалось, будто сам переживаешь с ней ее переживания, сам передумываешь ее мысли, которые проносятся в ее голове.

По лицу молчавшей Ермоловой было ясно, что за эти роковые часы Сафо почти уже подвела итоги всей своей жизни. Она уже в душе строго осудила себя и произнесла себе приговор:

«Когда бессмертные тебя избрали,

Беги, беги сообщества людей.

Один из двух миров избрать ты должен,

И, раз избрав, возврата нет тебе…»

Эта мысль, которую она уже раньше высказывала, теперь окончательно становилась ей ясна. Принесли весть, что беглецы пойманы. Мария Николаевна как будто пробуждалась от оцепенения, открывала глаза, казавшиеся бездонными, и, не поворачивая головы, слушала рассказ о том, как их настигли. Когда кто-то говорил, что Мелитту ранили веслом, она содрогалась и закрывала глаза рукой, как бы желая скрыть себя от чужих взоров в сознании своего позора. Когда беглецов приводили, она с ужасом восклицала: «О, кто спасет меня от взора их!..»

Угрызения совести терзали ее, и она кидалась к алтарю Афродиты. Толпа скрывала Сафо от глаз Фаона. Когда он расталкивал присутствующих, чтобы потребовать отчета от Сафо, она лежала, распростертая перед алтарем. От прикосновения Фаона она вскакивала и бежала от него, как бы не смея взглянуть ему в лицо. Она еще пробовала оправдать свой поступок: она в своем праве, она послала только за своей рабыней. Фаон молил ее отдать ему Мелитту за выкуп, за золото, которое он соберет… С каким презрением она отвечала ему:

«Не золота я требую!..»

В ее смертельной тоске ее поражает такое непонимание. Но когда он, продолжая умолять, наконец хватал за руку и заставлял взглянуть на себя со словами: «Ты ль это?» – Мария Николаевна поднимала глаза, растерянно, точно сама себя спрашивая, да она ли это? Она смотрела на него с несказанной мукой. Горенье громадного костра, разжигаемого страстью высокого духа, приходило к концу. Именно этот высокий дух и брал верх. Сафо слушала мольбы Фаона, слезы Мелитты как зачарованная, не в силах уже внутренне протестовать, и, когда он говорил ей, взывая к ее благородству:

«Любовь дай людям, небу поклоненье.

Дай нам, что нам принадлежит: себе

Возьми свое – подумай, Сафо, кто ты…» –

Мария Николаевна поднимала голову и долго смотрела на них. Смотрели и зрители – и видели молодую чету: обыкновенного красивого юношу, которого только воображение Сафо наделило всеми качествами небожителя, обыкновенную хорошенькую девушку, с тонкими по-детски руками, в беспомощных детских слезах, и рядом – ожившую греческую статую, лицо которой выражало нечеловеческое страдание и смятение. И казалось ужасным, что из-за этих ничтожных детей испытывает такие муки великая Сафо.

В последней паузе было все: и прощение, и безнадежность, и прощание со всем, что всколыхнулось в душе… Потом она быстро уходила. Чувствовалось, что ушла она недаром.

Вбегала Эвхарис, и из ее рассказа узнавали, где была Сафо. Она стояла в своей галерее, где висела ее лира, «как статуя сама средь статуй», и кидала вниз, в море, цветы и украшения, словно прощаясь с былой жизнью.

Ермолова выходила преображенная. На ней опять был пурпурный плащ и золотой венок. Лицо ее было озарено неземным выражением. Когда Мелитта кидалась к ней с воплем и мольбой опять взять ее и владеть ею, она спокойно и величественно отвечала:

«Ужель ты думаешь, что Сафо так бедна,

Что может в милости твоей нуждаться?..»

В голосе Марии Николаевны уже совершенно отсутствовали женские, трепетные, страстные ноты. Это был тот органный тембр, который в некоторых случаях приобретал голос Ермоловой.

Когда Фаон просил выслушать его, она только величаво-запретительным жестом отстраняла его и на слова: «Меня любила ты…» – отвечала: «Ты говоришь о том, что уж давно прошло…» И чувствовалось, что для Сафо эти прошедшие три часа были вечностью.