Ермолова - [35]

«…Да… терзает!»

Она уходила: этот час Сафо привыкла посвящать музам… Хотела уйти – и не могла и, нерешительно останавливаясь, ждала всем существом, чтобы он позвал ее… Когда он окликал ее, она всем корпусом поворачивалась к нему, в лице ее загоралась радостная надежда: «Желаешь ты?!..» Но он только говорил ей: «Прости…» Опять потухало лицо Сафо. Она еще раз вглядывалась в него, словно еще надеясь на что-то… наконец, решившись, Мария Николаевна быстро уходила.

Когда Сафо возвращалась из грота, словно молнией пробегали по лицу Ермоловой тревожные мысли. Отныне Сафо уже не избранница богов, а просто женщина, которой грозит измена возлюбленного.

Фаон спал на скамье. Она наклонялась над ним, забывала все, любуясь его совершенной красотой, и целовала его в лоб. Он, еще не открывая глаз, в полудремоте произносил:

– Мелитта…

Ермолова отшатывалась, словно пораженная ударом ножа в грудь, и ее короткий возглас: «Ах!..» – больше говорил, чем целый монолог. Сомнений больше не было… Он просыпался после светлого сна, полный радости. Мария Николаевна вся дрожала. Он глядел на нее улыбаясь и говорил ей: как все хорошо кругом, как все зовет к любви… ему казалось в эту минуту, что он любит Сафо. Она молчала и слушала задыхаясь. И только когда он спрашивал ее, что она думает о снах, – с каким-то шипением вырывалось у нее презрительно: «Они нам лгут… Лжецов я ненавижу!» Он с детским желанием поделиться начинал рассказывать ей о своем сне, – как странно он видел во сне ее, Сафо, но ее «лицо Паллады вдруг заслонялось чудесной кротостью ребенка». «Ты – и вместе с тем не ты, то, кажется мне, Сафо стоит передо мною, то…» – «Мелитта?..» – прерывала она его диким воплем боли и ревности. Он был наивно изумлен, – откуда она знает, что ему снилось, – что-то спрашивал у нее, она только отворачивала от него голову, делая рукой знак, чтобы он уходил. Он пробовал было объясниться, она еще энергичнее повторяла свой повелительный жест. Она оставалась одна.

«Стрела взвилась – и в сердце мне вонзилась…» –

восклицала она. Слова эти вырывались у метнувшейся через всю сцену Ермоловой со страстью убежденности и отчаяния. Она, как раненая тигрица, кидалась то туда, то сюда, тело ее содрогалось от боли. Как поднявшийся вихрь, металась она, не находя себе места, и наконец падала на стул и, как под ударом, поникала вся к коленам, опираясь о них левой рукой. Правая рука бессильно повисала вдоль согнутого тела.

«Безумная!.. зачем с высот чудесных,

Где Аганиппе радостно журчит,

Сошла я в этот мир клятвопреступный!..»

Мария Николаевна вся была воплощением оскорбленной гордости, ужаса перед неизбежным… С этой минуты начиналась патетика страданий Сафо. Смертельная ревность терзала ее. Она призывала Мелитту: ей хотелось понять, чем «это глупое дитя, с младенческою шуткой на устах, с глазами потупленными», могло одержать победу над ней – над той Сафо, которая у ног своих видала «властителей вселенной»?! Разговор с Мелиттой Ермолова вела, ярко показывая борьбу двух чувств: привычной нежности к ребенку, которому она заменила мать, и ненависти к счастливой сопернице. То с чувством и тепло напоминала она Мелитте, как она ее воспитывала, ласкала, не спала над ней ночей, забывая себя, чтобы вырвать ее у смерти… То почти униженно молила сказать ей, что она ошиблась… но вопросы Мелитты: «В чем?» – казались ей ложью, румянец стыдливости – признанием. Однако слезы Мелитты пробуждали в ней раскаяние. Мария Николаевна касалась с лаской ее головки, но прикосновение к цветам опять зажигало в ней ревность: зачем она надела венок?.. Она гневным жестом почти срывала венок с головы Мелитты, но усилием воли сдерживала себя, и гневный жест переходил в ласку.

Смены переживаний были тонки, жизненны и неожиданны, как сама жизнь. Она ревниво требовала у Мелитты розу, которая была у той на груди, чутьем ревности угадав, что эта роза – «залог любви». Куда-то в бездну рушилось ее благородство. Она осквернила себя неискренней лаской, она не узнавала себя. Как разгневанная Эвменида, кидалась Ермолова на соперницу, и, когда та убегала от нее, чтобы только не расстаться с цветком, – она выхватывала кинжал, восклицая: «И я умею жалить!..», этими словами сбрасывая с себя все свое величие, становясь обыкновенной преступницей.

Когда выбегал Фаон и, узнав в чем дело, нападал на Сафо, бичуя ее словами, полными ненависти, Мария Николаевна вдруг точно приходила в себя. Кинжал выпадал из ее рук, она взглядывала на Фаона и уже не отрывалась от него взглядом. Он продолжал громить ее, поднимал кинжал, чтобы он, оставшись у него, всегда служил ему напоминанием о «настоящей Сафо». С тоской невыразимой Мария Николаевна восклицала: «Фаон!..» Его слова словно вдруг открывали перед ней всю глубину ее падения. Таким отчаянием, такой болью звучал ее голос, что Мелитта невольно кидалась к ней. Но Фаон отталкивал ее: «Не внимай волшебным звукам – они манят лишь к острию кинжала…» Он говорил, как он был обманут, очарован лживым образом. «Фаон…» – только беспомощно повторяла она. Фаон предостерегал Мелитту, чтобы она не слушала Сафо, не смотрела на нее: «Ее глаза, как руки, убивают!..» Ермолова закрывала глаза руками и тихо плакала.