Ермолова - [23]

Вот с ней-то сошлась и близко подружилась Мария Николаевна. Трудно представить себе более разительный контраст, чем эти две женщины: Мария Николаевна, молчаливая, сдержанная, прекрасная красотой классической статуи, и Александра Петровна, ни минуты не способная посидеть на месте, сыплющая щепкинской скороговоркой, хохочущая, откинув назад хорошенькую головку, переходящая от смеха к легким слезам, к вспышке, кончающейся примирением и опять смехом. Но несмотря на разницу характеров, а может быть и благодаря ей, они сдружились крепко, и дружба эта не угасла до конца их жизни (Александра Петровна каким-нибудь годом пережила Марию Николаевну). В своем детстве Мария Николаевна так мало слышала смеха, так мало видела улыбок, что ее привлекла светлая натура Александры Петровны, дававшая возможность и ей выявлять те искры веселья и юмора, которых было немало в многогранной душе Марии Николаевны, только лежали они под спудом тяжелой жизни. Она делилась с Александрой Петровной своими мыслями, поступками, даже такими, каких никому не доверила бы кроме нее: она знала, что эта легкомысленная с виду хохотунья скорее умрет, чем выдаст хоть одно слово, сказанное ей по секрету «Машетой», – так она звала Марию Николаевну. Это имя совсем не подходило к строгому облику Марии Николаевны, но оно осталось в обращениях к ней Александры Петровны до последних дней, и я не могу забыть, как в последние годы жизни Марии Николаевны всегда печальные глаза ее при этом слове – «Машета» из уст Александры Петровны или в письме ее озарялись мягким и нежным светом.

Александра Петровна возмущалась тем, «какой дух домостроя царил в семье ее бедной Машеты», и старалась развлекать ее по-своему. Таскала ее в оперетку, например. Там иногда Мария Николаевна отдыхала от своих мыслей, смеясь над неподражаемым комизмом Родона.

Мария Николаевна с радостью бывала в маленьком номере Александры Петровны в меблированных комнатах некоей Бочечкаровой, гражданской жены актера Решимова, которая давала у себя большей частью приют театральному мирку, входя во все интересы своих жильцов, ожидая месяцами платы за квартиру и помогая им деньгами в трудные минуты. Порядок и приличие в ее комнатах не нарушались, а богема жила под ее материнской заботой. Там и растила Александра Петровна своего малыша. У нее бывало много интересных для того времени актеров, писателей (одного из них ей однажды удалось спасти от ареста: она взяла его в свою ложу в театр, куда пригласила и знакомого гвардейского офицера; в этом обществе жандармам не пришло в голову его искать, и за вечер было все подготовлено к его отъезду из Москвы).

Вся жизнь Марии Николаевны и Александры Петровны шла рядом до той минуты, как Александра Петровна, отпраздновав свой 25-летний юбилей, ушла из Малого театра и уехала из Москвы. Они встречались в театре почти каждый день, – тогда было принято после большой пьесы ставить водевиль, в котором почти всегда играла Александра Петровна. Благодаря ей я впервые увидела Ермолову вблизи, она взяла меня в уборную к Марии Николаевне. В белой одежде, с распущенными волосами, в которых запутались цветы, – Мария Николаевна играла в этот вечер Офелию, – все еще дрожавшая после сцены сумасшествия, она сидела, тяжело дыша, с раздувавшимися ноздрями и курила тоненькую папироску. Помню, что это несоответствие не поразило меня, ибо одним из свойств Марии Николаевны было то, что каждое ее действие казалось естественным – как будто иначе и быть не могло. После спектакля Мария Николаевна и Александра Петровна уезжали иногда в одной театральной карете, – они жили недалеко друг от друга. Александра Петровна иногда брала меня с собой, и у меня бывало тогда непередаваемое ощущение, точно я находилась в присутствии «божества». Они о чем-то говорили с Александрой Петровной, а я никак не могла постичь, как этот самый дивный голос, только что произносивший со сцены слова Шиллера или Шекспира, иногда ласково обращается ко мне, спрашивает о моих успехах в рисовании, благодарит за детские вирши, поднесенные ей… Кажется, сейчас, больше полувека спустя, я могла бы воспроизвести каждую интонацию Марии Николаевны.

У Щепкиной Мария Николаевна встретилась, между прочим, с Урусовым, большим другом всей щепкинской семьи. О нем нельзя не упомянуть. Профессией А. И. Урусова была адвокатура, и как оратор он был блистателен. Выступал и во Франции по-французски, по просьбе Гюисманса, с огромным успехом. Но, собственно, по призванию он был тонкий литературный и театральный критик. Человек широкого европейского образования, он пропагандировал в России Флобера, Бодлера, откликался на Ибсена, переписывался с Тэном и т. д. Он писал об Островском, о византийской археологии, о натурализме, о французской революции, о Пушкине, да всего не перечесть: всегда сжато, ярко и интересно. Не писал он только по своей специальности, не записывал своих речей: говорил всегда, импровизируя.

Урусов был исключен за участие в студенческих беспорядках из университета, позже он терпел репрессии за слишком свободные речи на суде, за симпатии к порабощенной Польше, за юдофильство. Отбыл около пяти лет политической ссылки. Был человеком, необыкновенно умевшим интересоваться жизнью и жадно наблюдать ее. Всегда чем-нибудь увлекался, но три главные страсти были у него в жизни: красота ума и мысли, красота природы и жизни и красота гения. Воплотительницей последней он считал Марию Николаевну и поклонялся ей всю жизнь. Все, что он мог сделать для того, чтобы прийти ей на помощь в смысле образования и культуры, он делал, и своим широким знакомством с французской литературой она была много обязана ему.