Ермолова - [22]

«Дозвольте мне войти в совет мужчин

И дайте место женщине средь них…»

Она воспламеняет своей речью крестьян, народ кидается ко дворцу тирана, убивает его и восстанавливает свою свободу.

Юрьев провидел то, что молодая артистка-гражданка сможет дать в этой пьесе, какой в ней богатый материал для героического духа, владевшего Ермоловой и тоже скованного и порабощенного условиями жизни и работы. Юрьев перевел пьесу и убедил Марию Николаевну поставить ее в свой первый бенефис. Этим выбором Ермолова закрепила за собой роль артистки-трибуна, которую несла в течение всей своей жизни. Роль Лауренсии была праздником для нее, для Юрьева, для молодежи: в ней прорвались наружу мощные призывы, которые пожаром залегли молодежь, и обычный спектакль превратился в бурную политическую манифестацию. Этот спектакль неоднократно описан. Но не всем, может быть, известно, что после спектакля студенты, охваченные энтузиазмом, бросились к театральному подъезду, остановили карету, в которой Мария Николаевна ехала домой, выпрягли лошадей и сами повезли ее, а довезя домой, на руках внесли в квартиру.

Пьеса распоряжением полицейской власти была снята с репертуара и запрещена к представлению на сцене. Только революция вернула ее русскому театру.

Марию Николаевну и Юрьева соединила теплая дружба, не прерывавшаяся до самой смерти Сергея Андреевича, которого Мария Николаевна, пережившая его на тридцать лет, всегда вспоминала с теплым чувством.

Эти люди были, как сказано, главными «учителями» Ермоловой. Но на сцене для нее всегда оставалась учительницей и незыблемым авторитетом, к которому она прибегала в затруднительных случаях, как покорная ученица, Надежда Михайловна Медведева.

Медведева была ученицей Щепкина, очень любившего ее, в его доме она провела много счастливых и веселых дней и впитала его традиции и уроки. Я помню ее величественной, грузной старой женщиной. Лицо было у нее из тех, что к старости становятся красивее: в молодости, по отзывам знавших ее, ей не хватало красок и огня. Благодаря полноте она была довольно неподвижна, но зато ее разговор, ее смех и интерес ко всему окружающему были в ней полны оживления, и в этом тяжелом теле жил легкий и живой дух. В молодости она переиграла все первые роли в тогдашних драмах, а особенно в модных в то время «жестоких» мелодрамах. Она сама говорила мне, смеясь, что не может сосчитать, сколько раз она на сцене топилась, сходила с ума, стрелялась и была убита. Общий голос был, что, несмотря на ее большое дарование, она только с переходом на пожилые и старые роли в полной мере «нашла себя». Тут в ней открылась и та щепкинская простота, которую он старался вложить в нее и которой трудно было проявляться в ходульных ролях прежнего репертуара, и неподражаемый юмор. Хлёстова в «Горе от ума», сошедшая со старинной гравюры, воплощение грибоедовской Москвы, Мурзавецкая из «Волков и овец» – русский Тартюф в юбке, Гурмыжская из «Леса» – бывшая львица, чувственная, злая и сентиментальная, – все это незабываемые образы. Надежда Михайловна пользовалась огромным влиянием на окружающих, но пользовалась им только для поддержки молодых талантов, дух интриги был ей чужд. Она не скупилась и щедро делилась с молодежью своим замечательным мастерством. Лучшую учительницу трудно было себе представить.

Кроме Медведевой Мария Николаевна из артисток Малого театра была близка с Александрой Петровной Щепкиной – внучкой М. С. Щепкина, дочерью его сына Петра Михайловича, бывшего товарищем председателя окружного суда, человека, любимого и уважаемого Москвой за непоколебимую честность и доброту. Хорошенькая, кудрявая девочка росла в одном из культурнейших кружков Москвы, любимицей семьи и всего кружка. Кетчер рассказывал ей в изложении, понятном ребенку, пьесы Шекспира, Афанасьев открывал ей мир родной русской сказки, дети декабриста Якушкина были товарищами ее игр. Любимец Москвы Самарин, тогда молодой, повязав свою красивую голову по-итальянски красным платком и говоря на все голоса, представлял ей Петрушку в саду дома на 2-й Мещанской, где жили Щепкины. После смерти знаменитого деда семья сохранила и прежних друзей и прежний уклад. Старшая дочь Петра Михайловича, моя мать, была в консерватории одной из любимых учениц Н. Г. Рубинштейна, младшую тоже приняли в консерваторию, в учрежденный к тому времени класс драматических искусств, и, окончив его, она была принята в Малый театр. Очень талантливая, грациозная, как фарфоровая статуэтка, живая, порхающая, всегда смеющаяся, она была на вид легкомысленной бабочкой, беззаботной и нарядной. И вот у этой-то девушки произошла по тем временам большая драма. У нее был жених, красавец-поляк, из юристов. Уже был назначен день свадьбы, шили скромное приданое, как вдруг жених исчез бесследно и без каких-либо причин. Много позже узнали, что он уехал на родину и там женился на богатой. Она затосковала, чахла день ото дня и, наконец, призналась моей матери, что ждет ребенка. Лишнее говорить об отчаянии родителей; их гордость, их Шура будет «отверженной», «погибшей», – надо принять во внимание, как тогда даже в передовых кругах смотрели на девушку-мать. Кумушки и тетушки ахали, советовали Шуре «скрыть свой позор», «отделаться от ребенка», но с любовью к смеху и веселью в ней сочеталась глубокая человеческая порядочность. Она не поникла под ударом, встала на защиту своих прав, решительно отказалась скрывать свой «грех» и воспитала и вырастила своим трудом своего единственного, страстно любимого ею сына. Нечего говорить, что она нашла полную поддержку в моей матери, но все же стоит представить себе, что приходилось ей переживать, чтобы понять, какой мужественный дух таился в этом хрупком, маленьком создании. Ее врожденная жизнерадостность скоро помогла ей оправиться, скоро она по-прежнему работала в театре, пела, заразительно смеялась на сцене и вообще чувствовала себя так, как будто в ее жизни только прибавилась новая радость – ее Мика.