Ермак - [33]

— Так и не пожили вольной волею. И не попробовали, — горько проговорил Яков Михайлов.

— Та ни, ноздрею нюхнули, — с усмешкой вставил Болдыря.

— Одних новоявленных хозяев из сибирской землицы еще не вытурили, другие — Строгановы — вместо них намылились сесть на нее, а ты третьего посадить хочешь, царя Ивана, — хмуро сказал Кольцо.

— Царя? — мотнул головой Ермак. — Царей — их много. А Русь у нас одна. Ты что же думаешь, Бояр и иные сибирские князцы нам с тобой давеча поклонились? Не нам! Руси! Без Руси мы ничто! Русь за нами, это и пугает их, а испуганный наполовину разбит. Руси мы и поклонимся своим подарочком. А там, Бог даст, и еще чем-нибудь.

Соратники Ермака недоуменно смотрят на своего атамана.

— А Сибирь что — край света? — воскликнул Ермак. — А за сибирскими лесами что за земли лежат?

— Ну, атаман! — выдохнул Болдыря.

— Да ладно, об этом чего загадывать, — проговорил Ермак, повернувшись к Болдыре. — А молви-ка, друг Савва… С посольством нашим к царю поедешь? Не сробеешь?

Напряженное молчание опять установилось в зале. Каждый, видно, думал о своих грехах перед царем.

— А поеду! Во имя Отца, и Сына, и Святаго духа, со Христом!

Болдыря хлопнул об пол шапкой, которую держал в руках.

— Вот так же и голова твоя на плаху брякнет, — усмехнулся Иван Кольцо.

— Не брякнет! — возразил Ермак. — Ну, кто еще с ним?

— Да хоть и я, — сказал вдруг Черкас Александров.

— Спасибо, родные. — Ермак, встав меж ними, обнял обоих за плечи. — Ну что, братья, решаем или как? Ежели решаем, то будем донесение царю о сибирском взятии писать.

— Пиши, — сказал наконец Яков Михайлов.

— Пиши, пиши, — проговорил Мещеряк.

— Что же — составляй дарственную запись, с усмешкой промолвил и Кольцо. — Жалуют, мол, те, царь-государь, казачки воровские страну Сибирь.

— Живо-живо! — покрикивает Заворихин на стрельцов, бегущих от бревенчатого склада со связками шкур.

Около дюжины стругов, среди которых свежими досками выделяются вновь построенные, качаются у пристани на Чувашевом мысу.

Появляется на пристани Матвей Мещеряк с полудюжиной казаков, у одного из которых была пищаль.

— Бог в помощь, Анфим. Когда отплываем?

— Пополудни тронемся.

— В два-то струга пушнина войдет? А то, может, еще один загрузить?

— Да как-нибудь в два утопчем. — Анфим огладил бороду. — Слава Богу, ясак добрый собрали, довольны будут хозяева.

— Вяжите, — негромко произнес Мещеряк.

Двое казаков мгновенно заломили Заворихину руки, третий связал их ремнем, четвертый отцепил его саблю.

— Вы что… сдурели? Да как посмели! На помощь!

Ближайшие стрельцы, покидав связки соболей и белок в песок, схватились за сабли. Мещеряк кивнул казаку с пищалью, тот выстрелил вверх. Тотчас с увала сбежала полусотня вооруженных казаков, загородив Мещеряка с пленником, стала теснить стрельцов к глинистому яру.

— Холопы вы, — орал Заворихин. — За насильство передо мной ответите! Перед самими Строгановыми! Ты ж самих хозяев ограбил! Погодь! Узнаешь хозяйский гнев!

— Посадить на цепь пса строгановского! И этих тоже перевязать на всякий случай, — приказал Матвей.

Обросший грязными космами, Заворихин злобно глядел сквозь крепкую решетку.

Со скрипом отворилась окованная дверь, вошел в темницу длинный и тощий казак Осташка, поставил на пол горшок.

— Жри.

В темнице не было ни стола, ни стульев, ни нар. Прикованный к стене за ногу Заворихин опустился на пол, начал есть.

— Стрельцы мои где?

— А кто как. Иные непокорные в таких же темницах, а большинство в казаки перешли.

Заворихин еще поскреб ложкой в горшке.

— Так что, Осташка… Принесешь зубило-то?

— В грех вводишь, Анфим. Ермак отправит меня в гости к Федьке Заморе.

— Вместе уйдем. Озолочу тебя, Осташка.

Мнется казак, вздыхает, чешет в затылке.

— А тут рано или поздно околеешь. Если раньше стрела татарская насквозь не пробьет.

— Эх! — Осташка вытащил из-за пазухи долото, бросил Заворихину. Потом подал и молоток. — Окошко-то лохмотьями заткни, чтоб звон, не дай Бог, наружу не пробился.

…Звук ударов Заворихина переходит в звон колоколов.

…Плывет по Москве колокольный звон.

Черкас Александров и Савва Болдыря в новых казацких кафтанах стоят в царских чертогах. У трона, возле царя — четыре рынды да раззолоченный, как петух, Борис Годунов.

Черкас Александров держит в руке свиток и, нисколько не тушуясь, говорит:

— Кланяется тебе, благочестивому государю царю Ивану Васильевичу, всея Руси самодержцу, донской атаман Ермак со товарищи страной Сибирью… И письмом вот пишет, что казаки его, Сибирь-страну взявши, многих живущих там иноязычных людей под твою государеву высокую руку подвели. И татар, и остяков, и вогулич привели к шерти по их верам на том, что быть им под твоей царской высокою рукой до веку, и ясак им тебе, государю, давати по всякие годы. А первый собранный ясак с нами прислали.

Александров с достоинством поклонился и протянул бумажную трубку. Сопровождавшие его казаки положили к подножью трона соболей. Принял грамоту Годунов, а царь воскликнул:

— Ах, казаки! Ах, разбойники! — Грозный полюбовался секунду мехами, затем повернулся к молчаливо сидевшим по лавкам боярам. — Разумеете, что они совершили? Теперь же татары со стороны Сибири грозить Руси не будут! — Обернулся к Ермаковым послам. — А много ль там средь вас воров-то донских да волжских, которых я смертью за разбой пожаловал? А?