Ермак - [55]

Играло хмельное солнце, колыхались золотистым морем седые ковыли. Цвели травы, и над синим простором кружил плавно орел, высматривая добычу.

Ермак расправил плечи, глубоко вздохнул. Он стоял на бугре и перед ним расстилалась великая сверкающая река, над которой синело бескрайнее небо, и ветер с широких просторов доносил пряный запах пахучих трав.

— Волга! — восторженно прошептал Ермак.

Солнце слало на землю золотые потоки. Атаман на миг закрыл глаза и подумал: «Сколько народов прошло волжской дорожкой! Сколько вражьей силы полегло! Сгибли царство Булгарское и Золотая Орда, нет больше царств Казанского и Астраханского! Много крови пролилось тут! А ныне Русь лежит на Волге!» Ермак снял шлем и радостно выкрикнул:

— Здравствуй, Волга-мать! Кланяются тебе вольные донские люди!

На его призыв отликнулась вся ватажка, одной грудью выдохнула:

— Волга…

Богдашка Брязга разудало тряхнул серьгой и голосисто завел:

Ты прими меня, Волга-матушка,

Утопи в синих волнах тоску мою,

Что тоску ли злую кручинушку,

Неустанную привередницу…

Станица подхватила, и понеслась, зазвенела песня, полная грусти и призыва, над плесами, над ковыльными волнами, над широким простором.

Ермак надел шелом и направил коня на торную дорожку, что вилась по крутым волжким ярам, к устью реки Камышинки. По степи струилось марево, шептались травы, кричали над камышами чибисы. А далеко за Волгой, в заливных лугах, как зеркальца-глядельца, сверкали озера и синяя даль.

Долго легким наметом бежали кони. Несколько раз делали привалы, хлебали жидкое толокно, уминали черствые овсяные лепешки. И, как дорогое яство, жевали-смаковали вяленую баранину, нарезаную тонкими ломтями и пропахшую лошадиным потом.

С нетерпением ждали знакомых, прошлогодних мест. И вот в овражине показалась зеленая маковка церквушки. Сельцо упрятолось среди зарослей у теплой воды. На тропку вышел согбенный слепец-гусляр. Держась за плечо поводыря, он осторожно подвигался, шевеля сухими губами. Заслышав конский топот, старец остановился, вслушался.

— Иванушко, свои иль боярин с холопами? — шепотком спросил он.

— Свои, казаки.

Тут наехал Ермак, здоровый, черный, — в смоле вываренный.

— Здоров, дед? — окликнул он гусляра. — Издалече бредешь?

По крепкому голосу слепец догадался, что перед ним богатырь. Низенько поклонился и ответил ласково:

— Из Камышенки, родимый.

— Тихо там?

— Ни боярина, ни опричника, ни служивых людей. Да и кого мне, старому, бояться? — Слепец выпрямил спину, поднял на казака невидящие глаза. Был он древен, седые с желтизной волосы облепили его голову и лицо, густо изборожденное морщинами. Незрячами глазами он так смотрел на Ермака, словно видел позади него судьбу казака.

— Крепок дуб, силен ты, степной корень, — сказал старец. — Чую, человече, доверять тебе можно, идешь ты правду искать. Не щади ни боярина, ни воеводы, сынок!

— Отчего так зол на них? — полюбопытствовал откровенному признанию атаман.

Слепец вздохнул горько и ответил:

— Запомни сынок: белые руки чужие труды любят. Бояре да воеводы нас не поят, не кормят, а спину порют! По какому божьему и христианскому обычаю? И не спрашивай. Жизнь простолюдину невмоготу пошла. Единова богатей меня ударил, бесчестие нанес, — я к тиуну. А что вышло? Меня же избили, да виру на князя присудили. Если бояре и тиуны не грабежники, то кто же тогда грабежники?

Казаки шумно задвигались, одобрили:

— Мудрый дед, садись отдохни! — и спросили: — Куда торопишься?

— Спешу в степь, на Дон иду, — отозвался старик. — За правдой гонюсь.

— Была на Дону правда, да ноне ржа изъела, — внушительно сказал Ермак. — Ты нам лучше бывальщину спой, пока кони отдохнут!

Слепец уселся у края дороги под густой ракитой, вскинул голову, неторопливо перебрал по струнам. Казаки притихли. Среди благостной тишины раздался мягкий, ласкающий голос. Перебирая струны проворными пальцами, гусляр пел:

Встань, пробудись, мое дитятко,

Сними со стены сабельку,

И все-то мечи булатные.

Ты коли, руби сабельками

Богачей, лиходеев татар,

Ты секи, круши губителей

Все мечами да булатными…

Окружавшие гусляра ватажники молча слушали. В деревянную чашку слепца посыпались семишники, сухари.

— Не ходи, старик, на Дон, там и без тебя лихо развеселят, — в раздумье сказал Ермак. — Иди ты на Русь и воспой холопам, всему русскому люду правду. Слово твое — искра, затлеет от него огонек…

— Слушай атамана, дед, — заговорили казаки. — Ничто так простому человеку не любо, как добрая песня. Она и боль утишает, и сердце зажигает.

Дед внимательно слушал, опустив седую лохматую голову.

— Чует сердце, говорите вы, сынки, сущую правду, — после глубоко раздумья, наконец согласился он. — Вставай, малец! — сказал он, подымаясь, поводырю. — Скушно, видать, на Дону, коль казак с него ушел. Да и на Руси хмуро: лют царь-государь, хитер…

— Как звать, дед? — приветливо спросил Ермак.

— Власием кличут!

— Айда, дед, с нами на Волгу! — предложил атаман.

— Слепец я, что робить буду там, — жалостливо отозвался нищеброд.

— Песни петь, душу радовать. Айда! Казаки подхватили Ермака: — Айда, душа праведная, вертай в Камышинку! Будем поджигать.

— Коли так, будь по вашему, молодцы, — согласился слепец. — Следом дойду.