Ермак - [306]

Князьца свели в жарко истопленную баню. С него сняли парку, потом малицу, потом майнсуп — короткие штаны из оленьей кожи, стащили унты. Худенький голый князец, с засохшей грязью на теле, с испугом глядел на здоровущих боярских холопов. Заплетающимся от страха языком он спросил:

— Теперь в котел меня? Ой-ей, не хочу!..

— Еще что удумал? Котел поганить будем из-за тебя! — засмеялись холопы.

Раздетый боярин, брюхатый и волосатый, прикрикнул на челядь:

— Брысь, окаянцы! Кто позволил вам шутковать над гостем: то князь, не простой смерд!

Слуги притихли, под руки увели Лугуя в мыльню и ополоснули теплой водой.

— Ой, холосо! Шибко холосо! — похлопал князь себя по впалому животу.

Лугуя отменно напарили, напоили квасом, одели в чистое белье — льняные портки и рубаху. Князец долго щелкал языком и хвалил. Но больше всему ему понравились меды. Развалясь в предбаннике, боярин глазами показал на ковш. Холопы проворно наполнили его… Второй ковш поднесли князьцу. Как припал гость к нему, так и не оторвался. Выпил, утер губы, — внутри жар пошел.

— Шибко холосо! — похвалил он…

Баня князьцу понравилась. Через три дня его с привезенными дарами отвезли к царю. Федор Иоаннович обласкал его. Говорил с ним тихим, смиренным голосом. Лугуй стоял перед троном и не сводил глаз с парчевой одежды царя. Он осторожно протянул руку и потрогал ее:

— Холоса парка. Мне бы такую…

— Кланяйся, кланяйся! — толкали его в спину бояре.

Князец упал на колени и возопил:

— Я наберу много, много соболей, тысячи горностаев и сотни сороков песцов и отошлю на Русь. И каждый остяк будет знать, что холоса Москва. Царь, отпусти меду…

Федор Иоаннович улыбнулся, оглянулся на ближнего боярина Бориса Годунова. Тот шепнул:

— Отпусти его, государь, с миром.

Князьца Лугуя отпустили в Кодскую землю с почетом. Перед отъездом его нарекли Василием. Взяли с него клятву, что всегда останется верен, и проводили восвояси. Возвращался он через Чердынь, вез бочки меду, а в особом кожаном коробе — царскую грамоту.

«И нашим воеводам, которые ныне на Усть-Иртыше, на Оби, новый городок поставили, на Лугуя князя, и на его городки наших ратных людей не посылати, и воевати его не велети, и дани на нем, и на его городках, имати не велети, и поминков и посулов с них не имати».

У грамоты той привешена красная восковая печать, а на обороте подписано: «Царь и великий князь Федор Иоаннович всея России.»

Приказные люди и холопы обнажали головы перед развернутой грамотой, и это князьцу нравилось. Щелкая языком, он говорил всем:

— Холосая грамота… Сильная…

Весной он выплыл на Обь, и воевода Мансуров со стрельцами вышли из городка встречать Лугуя. Съехались окрестные о стяки. Князец приказал выкатить из струга бочку меда и угостить подданных. Они пили, а Лугуй все рассказывал про Москву, царя, про баню и про то, как его окрестили.

— Шибко в малую воду садили, не влез весь! А в бане, — ух, как парко!

Остяки быстро выпили мед и недовольно крикнули князьцу:

— Почему мало захватил меду?

— Ой-ей, — покачал головой князец. — Нельзя больше. Еще будет хлеб! — он велел принести со струга несколько зачерствелых караваев, — остяки с удовольствием съели их.

— И хлеба мало! — пожаловались они.

— Будет холосо. Шибко холосо! Я привез! — Князец достал из мешка семена ячменя и стал бросать в грязь.

— Погоди! — сердито сказал старшой крепостцы Золотов. — Так не годится! — он отобрал у князя мешок с семенами и веско объяснил: — Эх, князец, православные так хлеб не сеют! Выходи завтра и полюбуйся, что будет. И свои народцы приводи!

На другой день сладили деревянную соху, впрягли конька и вспахали земельку. На полюшко вышел сеятель и, как повелось на Руси, выступая мерным шагом, высеял семена.

К Троице ячмень взошел. Все ходили дивоваться: рос хлеб могуче, буйно и сулил хороший урожай. Каждое утро стрельцы выходили и любовались хорошей нивой. Все они болели цынгой, чаяли свежего хлебушка! Подошла пора, ячмень выколосился, зацвел, стал наливаться. Но вдруг с Обдории подули холодные ветры, в одно утро упал иней и погубил весь посев. Наехал князец Лугуй; узнав о беде, сказал самоуверенно:

— Я говорила: хлеб холосо, а рыба и олешки лучше!

Слабодушный Федор Иоаннович не опечалился, когда узнал, что воевода Иван Глухов и казаки оставили Сибирь. Он повелел воротить беглецов назад. Добавив к ним триста ратников, царь приказал воеводам Василию Сукину и Мясину Ивану, да письменному голове Даниле Чулкову идти в помощь Мансурову.

С большой тяготой дошли до сибирских мест ратники и там узнали, что Мансуров выбыл в Москву, а острожек укрепил и уберег в дружбе с князьцем Лугуем.

Воевода Сукин вел себя в новом краю осторожно, пристально приглядываясь ко всему. На север, восток и юг раскинулись бескрайние и неизвестные просторы, среди которых кочевало много племен и народов. Все они пребывали в непрестанном движении, угрожая смести небольшой русский отряд. Трудно было стать твердой ногой в этом незамиренном краю. После тщательного ознакомления с сибирским краем, воевода ясно представил себе, что власть Руси здесь до тех пор будет шатка и непрочна, пока русские на важных путях и реках не возведут городков и не усилят их пушками, а главное, — пока не заселят их.