Эра беззакония - [104]

— Коль! Но не все же из-за бабок…

— Все! Я их ненавижу, эти деньги! — Калмычков говорил от души. — А без них никак. Ты — ничто. Я — ничто. Так жизнь устроена! Не я придумал! Цена такая. Чем больше денег, тем больше мерзости и подлости. На то мы и сильные, чтобы все это перемолоть. Иначе нас перемелют. Те, кто окажется сильнее. Или подлее.

— Ну да, желающих хватит… — Женька всегда, в конце концов, сдавался под мощными аргументами друга. — Хоть повлиять как-нибудь. Чтобы помягче…

— Жека! Не будь проституткой, — Калмычков обрезал кончик сигары, раскурил ее и с наслаждением затянулся. — Представляешь, как я пойду просить братков? А вот повлиять придется. Нам лишние происшествия ни к чему. Да и Перельман копает.

— Это что за фрукт?

— Это не фрукт, это овощ. Мой новый начальник, вместо Макарыча… — Калмычков о чем-то задумался. — Знаешь такую книжку, «Унесенные ветром»?

— Кино смотрел…

— Я вчера с Ксюней родительскую беседу проводил. Само собой как-то вышло. Полистал эту книжку, она ее как раз читала. Попал на страницу, где главная героиня, после всяких мытарств, правильную вещь сказала. Она раньше богатая была, а во время войны обнищала… — Калмычков налил себе и Женьке коньячку. — Так вот, говорит — на какую хочешь подлость пойду, кого хочешь — пришью, но только нищей никогда больше не буду! Вся Америка по ее слову живет. Она у них национальный пример. Я с ней, похоже, согласен. Мы все болтаемся по шкале, на одном конце которой — совесть, а на другом — успех в жизни. Идти можно в любую сторону, но только в одну. Иначе яйца оторвешь, раскорячившись. Приходится делать выбор. Так что кончай, Женька, сопли размазывать. Мы сильные! Мы умные! И мы победим. Согласен?

— Как всегда! — Женька повеселел. — А девок симпатичных навезли…

Калмычков его не услышал. Задумался о чем-то своем. Подошел к окну. В одной руке сигара, в другой — рюмка коньяку. На улице темно и начался дождь.

Это постучал в окно непривычно сухой и теплый октябрь 2005 года.

Калмычков захотел подумать: «Наконец-то, нормальная осень».

А получилось: «Я где-то прокололся!..»

Он попытался встать. Ноги онемели и не послушались. Сел, опершись спиной о снежный бруствер. Зачерпнул пригоршню снега. Растер лицо, руки. Подвернулась чистая, натаявшая во время оттепели, ледышка. Он принялся грызть и пережевывать ее, остужая водой распухший язык, горло, гася ревущее внутри пламя.

Рассвело окончательно. День собирался быть ясным…

Он верил в судьбу. В чужую злую несправедливую волю. Которую надо переиграть. В приготовленную кем-то дорогу, полную ловушек и опасностей. Иди, Калмычков, дерзай! Может, не пропадешь.

Он постарался. Напрягся, победил! Схватил судьбу за хвост! А она извернулась. Стерва! Укусила туда, где больнее всего — в сердце. «Детьми мстишь, зараза? Дочь искать бесполезно. Зачем ей такой отец? Как сиганула!.. Найдешь, вернешь, но не удержишь.

Но, жива! Жива, слава Богу!..

Начнем все сначала! Научимся жить по-новому. С учетом потерь и промахов. Да! В тридцать пять — жизнь не кончается!» Собрал в кулак остатки воли, поднялся и побрел к машине.

— Ничего… Ничего! — думал вслух. — Я не сломался! Еще наверстаю. Все будет… Я сильный!..

И правда, он сильный. И многократно еще наверстает.

До 2012 года — почти шесть лет.

Эпилог

Мужчина зарылся в тряпье, которым укутала его Вероника: старые половики, изъеденный молью тулуп, кусок брезента. Девчушка стащила на чердак все, что копилось по углам, что могло согреть его морозной ночью. Даже сена, приличный клок, постелила на керамзит потолочной засыпки. Сену он обрадовался особенно: мягко, тепло, а главное, отбило мышиный запах. Зимнее сено не пахнет лугами, как свежее. Но скромный дух, простой и сытный, сродни аромату хлеба, обдал его чем-то забытым, далеким, из самого раннего детства. Напомнил теткин сарай, корову, вкус парного молока. Унял тревогу. Под запах сена к нему вернулась надежда. Он успокоился, насколько позволило саднящее от вчерашних побоев тело, согрелся, и незаметно для себя уснул. Проспал недолго, пока не разбудил скрип открывшегося в полу чердака люка.

— Эй, дядя! — позвала его торчащая в проеме по грудь Вероника. — Возьми кастрюльку, супчика погрела.

Он выполз из вороха тряпья, дотянулся до кастрюльки, подтащил ее к себе. На крышке кусок хлеба и ложка. Открыл кастрюльку и втянул ноздрями парок, поднимающийся от желтой гущи горохового супа.

— Вчерашний… — заизвинялась Вероника. — Мамка придет, чего-нибудь сварит. Я принесу.

— Спасибо, девочка, — поблагодарил мужчина. Просовывать ложку в разбитый рот было больно, но есть хотелось так, что о рваной губе предпочел забыть. Всасывал ложку за ложкой, старался сохранить тепло, спрятать его в желудке, превратить в печку, котороя не даст замерзнуть в ночные часы. Ложка заскребла по металлу. Он наклонил кастрюльку и остатки выпил через край. — Спасибо, милая! Умереть не дала, а теперь и к жизни вернула.

Девочка застеснялась, плечи и голова юркнули вниз, но через пару минут снова показались в люке. Протянула ему кружку горячего чая и горстку таблеток.

— У нас только аспирин с анальгином…

— Ничего, ничего, в самый раз, — принял мужчина из протянутых рук. Приложился к кружке, но кипяток обжег раны, и с чаем пришлось повременить. Таблетки ссыпал в карман. — А сколько времени? Родители скоро придут?