Эпоха за эпохой. Путешествие в машине времени - [7]

Эйч Джи на мгновение онемел. Стивенсону удалось попасть в точку, как это бывало в те дни, когда они с Уэллсом были оппонентами в ораторском клубе. Стивенсон тогда был сильным противником – и явно не растерял своей склонности к цинизму. Однако и Герберт Джордж Уэллс не был в спорах трусом. Он прищурился:

– Вы не считаете, что нам следует насаждать мораль, Джон?

– А зачем?

– Чтобы сохранять порядок.

Стивенсон засмеялся:

– Никакого порядка не существует, Уэллс!

– Тогда как насчет высшей ценности человеческой жизни? Или вы в нее тоже не верите?

– Я работаю хирургом, Уэллс. Люди приходят и уходят. Они рождаются, заболевают и умирают. – Он подался вперед и чуть понизил голос, так что он зазвучал еще мелодичнее: – В моих пациентах меня интересует только то, в каком состоянии находятся их органы. Я как чертов механик, ремонтирующий вагон, – только у меня на руках не смазка, а кровь! И решающий вопрос, Уэллс, вот в чем: ты можешь это исправить или нет? Сколько еще можно заставить колеса крутиться, а сердце – биться? – Он помолчал и снова откинулся в кресле. – И где тут высшая ценность?

Эйч Джи покраснел:

– Нигде, если так поставить вопрос.

По комнате пронесся возбужденный гул.

– Похоже, самый начитанный из нас только что проиграл в споре! – радостно объявил Смит.

Уэллс прожег его взглядом:

– Не окончательно, Рональд. Я готов согласиться с тем, что современные правосудие и мораль непоследовательны, но зато существуют наука и техника. В конце концов они заменят веру в Бога и королеву. Они – надежда на будущее человечества. Они принесут всеобщее просвещение. И они станут тем конечным воздаянием, которое нам всем кажется столь неуловимым.

Стивенсон нахмурился и допил свой кларет, а Эйч Джи продолжил:

– Не пройдет и ста лет, как исчезнут войны, социальная несправедливость и преступность. Наш мир станет прогрессивной Утопией, где каждый сможет предаваться благородным умственным экспериментам и чудесным наслаждениям плоти.

Он замолчал и обвел взглядом своих гостей, убеждаясь, что они все внимательно его слушают – даже Стивенсон и Смит. Уэллс представил себе, будто обращается ко всем ученым Оксфорда, Кембриджа и Лондонского университета – и они ловят каждое его слово.

Он действительно подводил разговор к чему-то важному – и подметил это по тем гостям, которые пока не принимали участия в разговоре. Харпер, психолог, закрыл глаза и сжал пальцами переносицу, чтобы лучше сосредоточиться. А Гриннел, передовой преподаватель естественных наук, непрестанно кивал головой, поглаживая аккуратную бородку.

Но тут Стивенсон снова его прервал:

– Я не нахожу ничего благородного в людях, Эйч Джи. И уж точно не вижу ничего чудесного в человеческой душе, заключенной в темницу плоти. Более того, медицина не видит никаких признаков того, что будущее окажется каким-то иным.

Смит кивнул, горячо его поддерживая.

Уэллс сухо улыбнулся своему оппоненту:

– Я вам соболезную, Джон. Вы вынуждены проводить дни в окружении больных и умирающих. Человеческих существ, которым вам хотелось бы помочь – но помочь не получается, поскольку медицина все еще не вышла из младенческого возраста. Вы родились слишком рано. Это про всех нас можно сказать.

– Вы к чему пытаетесь нас подвести, Уэллс? – Стивенсон механически съел еще несколько канапе. – Опять предсказания? Они не помогут вам одержать победу в споре.

– Я не собираюсь с вами спорить, Джон, – покривил душой Уэллс. – Я просто говорю, что к концу двадцатого века человеческая жизнь станет счастливой и плодотворной для всех на земле.

– А поконкретнее нельзя? – саркастически осведомился Стивенсон.

– Выберите любой год после 1950-го, – предложил Уэллс, пряча раздражение и щедро махнув рукой.

Смит больше не мог сдерживаться и с трудом поднялся на ноги.

– Извините, если это прозвучит по-обывательски, Уэллс, но вы могли бы описать нам Армагеддон – скажем, в 1984 году, – и это все равно ни в чем нас не убедило бы.

– Если вы привязали себя к унылым границам современного Лондона, то виноваты в этом только вы сами, Рональд.

– А что вы предлагаете нам сделать? – осведомился Смит. – Подать Папе Римскому прошение об энциклике по поводу переселения душ?

Объектом смеха стал Уэллс – и Смит это отметил, повернувшись и кивая.

– Ну же, Эйч Джи, – вмешался Престон, лицо у которого разгорелось после трех бокалов вина. – Почему вы нас сегодня позвали сюда? Надо полагать, не для того, чтобы мы стали свидетелями возобновления словесных баталий между вами, Смитом и Стивенсоном! – Он замолчал, закуривая сигарету. – Если это не так, то должен совершенно откровенно сказать, что мои студенческие годы давно закончились (как и ваши) и что мне пора уходить. У меня завтра много работы.

Он привстал с места.

– Сядьте, Джеймс, – предложил Уэллс с напускным спокойствием – и начал: – Дорогие друзья, мы давно усвоили, что все имеет длину, ширину, толщину и продолжительность. Продолжительность – или время – это четвертое измерение. Вы с этим согласны?

Все это признали, хотя Стивенсон и Смит сделали это довольно настороженно.

– Наша сознательная жизнь имеет форму падения или полета вдоль этого измерения, времени, но в любой момент мы способны воспринимать только три измерения. Однако мы все знаем, что в целом наше существование продолжается от рождения до смерти. Следовательно, мы – существа четырех измерений. Что мы видим в каждый отдельный момент – это только кусочек нашей реальности.