Эпоха «остранения». Русский формализм и современное гуманитарное знание - [35]

в работах [Нанси] 1980-х гг. дается многосторонний анализ феномена «сообщества» (communauté), понимаемого не как органическая целокупность, но как сеть сингулярностей, выказанных друг другу на своих границах (сингулярность для Нанси – это не только отдельные индивиды, но и группы, сообщества, институты, дискурсы) [Петровская, 2001: 12].

Интерпретация сообщества как институциональной и дискурсивной траектории с недостижимым пунктом назначения может предложить подходящий интерпретативный аппарат для понимания таких проектов, как русский формализм.

Теории сообществ помогают ухватить ускользающую идентичность формализма, связывая литературоведческие тенденции с большими политическими и культурными проектами модернизма, в рамках которых получает особое значение сконструированное «мы». Такое «мы» конституирует основу высказывания, предполагая и создавая позиции, которые можно разделять (или не разделять). Действительно, в текстах формалистов самоидентификация время от времени реализуется грамматически: авторы высказывают свою точку зрения в первом лице множественного числа. Так, Эйхенбаум, который в своих статьях середины 1920-х годов берет слова «формалисты» и «формальный метод» в уничижительные кавычки, тем не менее начинает свою «Теорию „формального метода“» с уверенного «мы», причем это не условное «мы» научной речи:

Принципиальным для «формалистов» является вопрос не о методах изучения литературы, а литературе как предмете изучения. Ни о какой методологии мы, в сущности, не говорим и не спорим. Мы говорим и можем говорить только о некоторых теоретических принципах, подсказанных нам не той или другой готовой методологической или эстетической системой, а изучением конкретного материала в его специфических особенностях [Эйхенбаум, 1927: 116].

То же у Шкловского в «Третьей фабрике», где формализм – а точнее, Опояз – конструируется как единство:

Мы («Опояз») не трусы и не уступаем давлению ветра. Мы любим ветер революции [Шкловский, 1926: 17].

Что важно в формальном методе? ‹…› Важно то, что мы подошли к искусству производственно. Сказали о нем самом. Рассмотрели его не как отображение. Нашли специфические черты рода. Начали устанавливать основные тенденции формы [Там же: 64–65].

Между тем мы во всем ошибаемся, кроме одного – мы ремесленники, мы свои люди в мастерстве, и если захотим, то сами напишем книгу [Там же: 88].

При этом, говоря о «методе» и «школе», Шкловский легко переходит с «мы» на «я»:

Отличие школы «Опояза» от школы Александра Веселовского состоит в том, что Веселовский представляет себе литературную эволюцию, как незаметное накопление медленно изменяющихся явлений. ‹…›

Я полагаю, что сюжет развивается диалектически, отталкиваясь сам от себя и как бы самопародируясь. Если Веселовский иногда почти справедливо указывает на то, что определенный художественный прием мог появиться как бытовое переживание, то мне такое решение вопроса представляется недостаточным [Там же: 94].

Такого рода осцилляции симптоматичны для подвижных и трудноуловимых границ, конституирующих сообщество формалистов.

Важнейшим аспектом функционирования формалистических кружков была осцилляция между существованием в качестве официальных структур и неформальной активностью энтузиастов, занятых своим «частным» делом. Впоследствии эту структуру «двойного бытия» воспроизвел Пражский лингвистический кружок, заседания которого нередко проходили в кафе или в пражских винных погребках. И для формалистических кружков, и для ПЛК были важны обе ипостаси – интенсивная совместная работа частных лиц, цементирующая творческий союз «изнутри», и официальный институциональный статус, консолидирующий научное сообщество и проецирующий его «вовне». Сами формы кружковой организации были достаточно необычны, чтобы не вписываться – по крайней мере, полностью – в существующие организационные структуры.

Еще до того, как Опояз и МЛК прекратили свое существование, работа участников объединений перекинулась в петроградский/ленинградский Государственный институт истории искусств (ГИИИ) и в московскую Государственную академию художественных наук (ГАХН). Ученики Тынянова и Эйхенбаума в ГИИИ (Л. Я. Гинзбург, Б. Я. Бухштаб и др.) известны под именем «младоформалистов». Учителя и ученики образовали уникальное сообщество, использовав традиционную форму семинара, обеспечивающую межпоколенческую образовательную и научную коммуникацию. Л. Я. Гинзбург в своих воспоминаниях отмечает, что ее личный выбор собственного пути, на первый взгляд противоречащий упрощенному представлению о формалистическом наследии, в действительности свидетельствует о разнообразии позиций, которые конституировали это интеллектуальное движение:

Я начинала как ученица бывших опоязовцев. Но в основном я была ученицей Тынянова. Влияние Тынянова, да, вероятно, и собственные мои предрасположения привели к тому, что имманентное изучение литературы в чистом виде никогда меня не привлекало [Гинзбург, 1978: 195].

Важный аспект формалистических семинаров – их домашний, частный, неформальный характер (подробнее см.: [Устинов, 2001: § 2]). Та же Гинзбург отмечает, что для Эйхенбаума в 1920-е годы была «жива опоязовская традиция антиакадемичности» [Гинзбург, 1989: 356]. В 1924 году Эйхенбаум записал в дневнике: