Эпоха крестовых походов и ее герои - [23]

И поручил он Сафадину, брату Саладинову, который очень любил его за его доблесть, устроить ему поскорее возможно лучшее перемирие… И было написано перемирие и принесено королю, который был один, без помощи, в двух милях от врагов. Он принял его, ибо не мог поступить иначе… А кто иначе расскажет историю, тот солжет…

Но король не мог смолчать о том, что было у него на сердце. И велел он сказать Саладину (это слышали многие сарацины), что перемирие заключается им на три года: один ему нужен, чтобы вернуться к себе, другой — чтобы собрать людей, третий — чтобы вновь явиться в Святую землю и завоевать ее». И Саладин ответил королю, что он высоко ценит его мужество, великое сердце и доблесть и что если суждено его земле быть кем-то завоеванной при его жизни, то пусть это будет Ричард. «Король искренне думал сделать то, что он говорил: вернуть Гроб Господень…» Таким образом, отъезд и заключенное перемирие должны были стать только перерывом в войне за Святую землю. Это объясняет не понятый Кутлером смысл трехлетнего срока для паломничества в Иерусалим.

Если на фоне разбежавшейся после гибели Фридриха Барбароссы немецкой армии и пассивности большинства воинов Филиппа мы оценим результаты деятельности Ричарда, то сможем с уверенностью сказать, что пребывание и подвиги его в Сирии не были бесплодными: он снабдил ее базой снабжения на Кипре, он отвоевал для крестоносцев Акру, Яффу, Торон и соединяющую их полосу.

Еще раз скажем: дело Ричарда в гораздо большей степени, чем его недостатками и промахами, подтачивалось неразрешимыми противоречиями внутри крестоносного движения. Уже после Первого крестового похода Готфрид Бульонский напутствовал уезжавших крестоносцев просьбой «не забыть о Святой земле, о нас, остающихся в изгнании». Слово «изгнание», звучавшее так странно в применении к положению иерусалимского короля, тем не менее выражало печальную реальность: слишком ненадежно было положение Иерусалима. В Святую землю всегда шло много паломников и воинов, но «томление сердца» их очень быстро удовлетворялось обходом святынь. Ни любознательные странники, ни мистические мечтатели не задерживались в Иерусалиме. Еще менее склонны были делать это торговые люди, которые завязывали длительные связи и искали оседлости в более живой и цветущей прибрежной полосе. Туда они, естественно, пытались направить меч Ричарда и были по-своему правы: без прочной власти здесь власть над Иерусалимом была бы эфемерна.

Никто не знает, что было бы, останься Ричард в Палестине. Вполне вероятно, что он развернул бы здесь собственную политику. Но можно ли всерьез обвинять его в отъезде и требовать, чтобы в условиях заговора, поднимавшегося против него дома, он продолжил борьбу с Саладином, рискуя при этом потерять английский трон? Теряя его, он все равно косвенно проигрывал свое дело также и в Палестине.

Есть мнение, что, будь у Ричарда лучше характер, он смог бы договориться с Филиппом II. Тогда французский король, может быть, не уехал бы из Палестины в августе 1192 года и не стал бы интриговать против него в Европе. Однако не стоит думать, что Саладин, как будто готовый уступить Конраду Монферратскому некоторые города на побережье, уступил бы ему — при отсутствии «вредного» вмешательства Ричарда — Иерусалимское королевство. Саладин в принципе находился в более удобном положении, нежели латинские короли, чтобы создать здесь прочную власть, и достаточно силен, чтобы рано или поздно покончить с латинской экспансией. Дело любого завоевателя с далекого Запада, будь то Филипп, Фридрих или Ричард, было обреченным делом независимо от хорошего или худого его характера. Скорее можно ставить вопрос, не было ли ошибкой растрачивать огромные силы на крестовые походы. В этой великолепной расточительности Ричард отчасти символ всей крестоносной эпопеи. Мы говорим «отчасти» потому, что он не выразил ее идеального лица.

Тот же Амбруаз при всей любви к нему не может вылепить из него настоящего «божия паладина». Хроникер говорит о том, какое расстояние отделяет Ричарда от Готфрида Бульонского, как и вообще нравы, тон и одушевление третьего похода, по его мнению, далеки от того, что было в первом. «Сеньоры! Не удивляйтесь, если Бог пожелал, чтобы труды наших паломников оказались тщетны. Разве не видели мы в самом деле многократно, как по вечерам после долгого похода, когда войско располагалось лагерем, французы отделялись от других, раскидывали свои палатки в стороне. Так войско раскалывалось, и невозможно было, говоря правду, привести его к соглашению. Один говорил: “Ты вот то!”, а другой отвечал: “А ты вот что!” — и все это очень вредило делу. Гуго, герцог Бургундский по великой своей худости и великой наглости велел сочинить песню на короля; и песня была пакостная и полная ругательств, и распространилась она в войске. Можно ли обвинять короля, что он, в свою очередь, высмеял в песне тех, которые нападали на него и ругались над ним? Да… о таких надутых людях никогда не будет спета добрая песня, и Бог не благословит их, как Он сделал то в другом походе, историю которого рассказывают доныне, когда осаждена и взята была Антиохия Боэмундом и Танкредом (вот это были безупречные паломники!), Готфридом Бульонским и другими славными князьями. Они хорошо служили Богу. Он справедливо наградил их службу, и их подвиг был славен и плодовит…»