Эпизод из жизни трех друзей - [4]

Я очнулся словно от толчка, словно падал с высоты; всем вам знакомы такие сны, но то странное чувство, которое теперь овладело мной, я почти не в силах описать вам. Сперва я должен был сообразить, где я нахожусь; потом мне стало казаться, будто со мной случилось что-то страшное, но что воспоминание об этом изгладил долгий, глубокий, непробудный сон. Наконец я постепенно все припомнил, но думал, что это было сновидение и что призрак во сне насмехался надо мной. Когда я встал, мне прежде всего бросился в глаза поколенный портрет невесты в подвенечном (платье, в человеческий рост, и мороз пробежал у меня по спине: мне показалось, что это она расхаживала ночью как живая и что я ее узнал; но в комнате не было ни одного шкафа, и это обстоятельство снова убеждало меня в том, что я всего только видел сон. Девица Анна принесла кофе, пристально-пристально посмотрела мне в лицо и сказала:

— Господи, какой у вас больной вид, какой вы бледный! Уж не случилось ли чего-нибудь с вами?

Отнюдь не собираясь наводить старуху на мысль о призраке, посетившем меня, я сказал, что стеснение в груди не дало мне спать.

— Ну, — забормотала старуха, — это от желудка, это от желудка, ну, ну, тут мы знаем, чем помочь! — И с этими словами она, шаркая, подошла к стене, отворила скрытую обоями дверь, которой я раньше не заметил, и я увидел шкаф, где находились стаканы, маленькие склянки и несколько серебряных ложек. Старуха, побренчав и постучав ложками, вынула одну из них, затем откупорила склянку, налила из этой склянки на ложку несколько капель какой-то жидкости, поставила ее снова в шкаф и повернулась ко мне. Я вскрикнул от ужаса — призрак минувшей ночи превратился в явь.

— Полно, полно, — загнусила старуха, как-то странно усмехаясь, — полно, сударь мой, полно, это всего-навсего хорошее лекарство; покойница тоже страдала желудком и часто его принимала.

Я взял себя в руки и проглотил крепкий и жгучий желудочный эликсир. Глаза мои были неподвижно устремлены на портрет невесты, висящий как раз над стенным шкафом.

— Чей это портрет? — спросил я старуху.

— Ах ты господи! Да ведь это же покойница тетушка! — ответила она, и слезы полились из ее глаз. Мопс начал скулить, совсем как ночью, а я, с трудом преодолев внутреннюю дрожь, с трудом овладев собою, сказал:

— Анна, мне кажется, покойница тетушка нынче ночью в двенадцать часов стояла вон там у стенного шкафа и принимала капли?

Старуха как будто нимало не удивилась, только какая-то необычайная смертельная бледность погасила на ее сморщенном лице последнюю искру жизни, и она тихо промолвила:

— Так разве сегодня уже опять Воздвиженье? Третье мая ведь давно уж прошло!

Я был не в состоянии спрашивать дальше; старуха удалилась, я быстро оделся, к завтраку даже и не притронулся и выбежал на улицу, лишь бы освободиться от страшной гре-(ы, которая снова овладела мною. Вечером, хотя я и не приказывал, старуха перенесла мою постель в уютный кабинет с окнами на улицу. С тех пор я ни слова не говорил о призраке — ни с нею, ни с военным советником; будьте добры и также храните молчание, а то пойдет несносная болтовня, не будет конца нелепым, бесцельным расспросам и начнутся докучные изыскания любителей духовидства. Даже в кабинете, где я сплю теперь, мне каждый раз ровно в полночь чудятся шаги и стоны; но я несколько дней еще собираюсь побороться с наваждением, а потом возьму да без всякого шума постараюсь найти себе другую квартиру.

Александр умолк, и только через несколько секунд Марцелл возобновил беседу:

— То, что ты рассказывал о призраке старухи тетушки, в достаточной мере удивительно и страшно, но, хоть я и глубоко убежден в существовании чуждого мира духов, которые тем или иным образом могут явиться нам, все-таки твоя история, по-моему, слишком уж близка к обыденной материальности; шаги, вздохи и стоны — это все я допускаю, но вот что покойница, как в жизни, принимает желудочные капли, — это напоминает мне рассказ о той женщине, которая, являясь после смерти, стучала, словно кошка, в закрытое окно.

— Это, — сказал Северин, — опять-таки самообман, вполне свойственный нам: установив возможность проявления чуждого духовного начала и его хотя бы кажущееся воздействие на органы наших чувств, мы тут же навязываем этому началу соответствующие правила поведения и поучаем его, что ему подобает или не подобает. По твоей теории, дорогой Марцелл, дух имеет право расхаживать в туфлях, вздыхать, стонать, но только не откупоривать склянок и уж никак не пить из них. Тут следует заметить, что дух наш, грезя о высшем бытии, открывающемся нам лишь в предчувствиях, часто наталкивается на общие места обыденной жизни, которая, однако, отвечает на все это горькой иронией. Неужели же эта ирония, которая коренится в самой нашей природе, осознающей свое вырождение, не может быть присуща и душе, сбросившей с себя оболочку и вырвавшейся из мира призраков, если ей дано возвращаться в покинутое тело? Таким образом сила воли и влияния чуждого духовного начала, наяву увлекающая человека в мир призраков, могла бы обусловливать любое явление, которое, как ему кажется, он воспринимает органами чувств, и было бы смешно, если бы мы этим явлениям стали предписывать какие-либо житейские правила, созданные нами же. Замечательно, что лунатики, эти люди, чьи сны переходят в действие, часто вращаются в узком кругу самых обыкновенных движений и поступков: вспомните о том человеке, что всякий раз в новолуние выводил из стойла свою лошадь, оседлывал ее, расседлывал, ставил обратно в стойло и возвращался в постель. Все, что я говорю, это лишь membra disjecta