Епистинья Степанова - [59]

Счастливыми для Епистиньи и Михаила оказались двадцатые годы. Конечно, когда шла та жизнь, она казалась бедной, иногда нищенской, наполненной тревогами, маленькими несчастьями, заботами о хлебе, об одежде, но все же начинали радовать, обнадеживать и добрые перемены. Это было десятилетие, когда никого из семьи не потеряли, а родились Верочка и Саша-младший.

Дети вырастали, младшие становились подростками, старшие — женихами. В хате вовсю зазвучала музыка, целый оркестр: скрипка, баян, балалайка, гитара, — устраивались и репетировались представления, спектакли, сценки. «Выпивки тогда совсем не было, никто не пил, так было весело. Вася играл на скрипке полонез Огинского, заслушаешься. Пойду к ним, когда Валя дома, все веселые, планы у них, а Епистинья Федоровна смеется у печки стоит…» — рассказала Вера Пантелеевна Степанова-Пашкун, дочь Пантелея…

В хату битком набивались друзья и подруги детей; девушки приходили якобы к Варе, но не только Варя их интересовала.

А раз сыновья выходили в женихи, то ведь их и одевать надо уже не в латаные-перелатаные штаны и рубашки. Епистинья купила швейную машинку и охотно кроила и шила сама, кое-что покупали на базаре — и новое, и ношеное.

Михаил Николаевич набирал в Краснодаре на толкучке всякой всячины, что при небольшой доделке или переделке вполне годилось. Приезжая, он щедро высыпал из мешка на пол среди хаты купленное: и ботинки, и сапоги, и пиджаки, и куски материи…

По праздникам приходили в гости братья Епистиньи Данила и Свиридон и братья Михаила Пантелей и Фадей. Как и положено — с женами. В теплую погоду стол собирали в саду под деревьями, в тени пышной шелковицы. И хоть стол был небогат, но все лучшее, что только имелось в доме, подавалось на стол. Щедрость Епистиньи и ее умение готовить родственники знали. Пили в те времена умеренно, еще сохранились от старых времен правила, по которым напивавшийся до бесчувствия человек вызывал общее осуждение и презрение.

Синий табачный дым плавал над столом, шелестели листья шелковицы, яблонь, пестрые тени покачивались, двигались на столе, на одежде и траве; женщины, все одновременно, вели свой нескончаемый разговор о соленьях, вареньях, об огороде, одежде. Мужики, повесив пиджаки на спинки стульев и на ветки яблонь, курили, говорили серьезно, основательно, спорили, поглядывали вокруг, перешучивались с крутившимися тут же ребятишками, вспоминали и про стопки с горилкой.

Мужикам было о чем поговорить, событий вокруг происходило много. Интересно было бы послушать тот давний разговор собравшихся за столом Михаила, Данилы. Свиридона, Пантелея, Фадея: как виделась мужикам настоящая жизнь, как они ее оценивали, как хотели бы устраивать жизнь будущую?..

Поговорив, поспорив, пели песни.

У Епистиньи это было не просто обычное пение на гулянке. Горечь, печаль, жалобу передавала она в пении, вся гордость и радость жизни, все, смешиваясь, звучало в голосе, в песне, и слушать ее, подпевать ей доставляло особое удовольствие всем. Пели: «Вiють витры, вiюоть буйни…», «Нiчь яка мисячна…» или чудесно сближавшую всех за столом «Дывлюсь я на небо…».

Михаил Николаевич любил «Дубинушку», с большим чувством пел ее сам или просил спеть детей.

Англичанин-мудрец, чтоб работе помочь,

Изобрел за машиной машину.

Ну а русский мужик, как работать невмочь,

Так затянет родную «Дубину».

Эй, Дубинушка, ухнем!..

Епистинья успевала и подавать на стол, и петь песню, успевала и наступить на ногу Михаилу, чтоб лишнего не пил.

Позже, гораздо позже будет видно, что это были счастливые годы, с какой радостью вспоминала их старенькая Епистинья: «Було — як зберутся уси хлопцы да як заграют, кто на чому, кто на гармошци, кто на балалайци, на мандолине, на скрипци. Як же було гарно та весело!» А тогда казалось, что жизнь никудышная, все бедность да суета, а вот впереди, когда вырастут дети да когда будет в доме всего побольше, и на столе, и в погребе, да когда хата будет попросторней, да когда… Все казалось, что жизнь впереди. А жизнь — всегда жизнь, единственная и неповторимая, скучаем ли мы на вокзале в ожидании, плачем ли, сидим ли за праздничным столом.

Дети росли не по дням, а по часам; родное, теплое, такое притягивающее к себе материнской лаской и отцовской надежной основательностью гнездо становилось тесным. Манила куда-то, выталкивала из него мощная сила — жизнь, все в ней в движении, во всем — перемены и перемены.

Вот и птенцы в моем скворечнике уже далеко высовываются из окошечка навстречу подлетающим родителям и ловко выхватывают у них из клюва приносимый гостинец… Но что это? Скворец с червячком в клюве озабоченно кричит «ж-ж-а-а» и заглядывает в окошечко, а там… пусто. Скворец перелетает на крышу, оглядывается, опять смотрит в окошечко, не веря себе. Где дети! Сожрал кот? Повытаскивала ворона? Попадали вниз? Скворец ошеломлен и встревожен. Но из густой зелени вяза неподалеку доносится восторженное и призывающее «чи-р-р», и скворец летит, ныряет в листву. Там небольшой переполох, и вскоре скворец опять торопится за червячком, но вдруг, словно подбитый, ныряет вниз: другое призывное «чи-р-р» доносится с поленницы дров, а к ней идет толстый кот с разбойничьей мордой. Поднимается крик, прилетают другие скворцы, и вскоре «чи-р-р» уже доносится из зарослей вишенника, куда перелетел птенец. Сколько тревог, сколько хлопот!.. А через неделю скворцы летают уже маленькими стайками, и не разберешь, где дети, где родители. Начинают готовиться к полету в дальние-дальние края.