Епистинья Степанова - [56]

В доме Степановых царила атмосфера устойчивого духовного равновесия. Хозяйкой в доме была представительница «старого мира» Епистинья; она «по-старому» любила детей, мужа, по-старому, то есть умело и рачительно, вела дом и хозяйство, не вмешивалась без нужды в жизнь хуторян, дорожила их о себе мнением, учила детей добру и трудолюбию, мелочно не опекала их. Как же не любить маму и чего еще от нее требовать!

Так было тогда во многих семьях, такое равновесие дошло кое-где и до наших дней. Простодушное и здоровое народное сознание обладало и чувством юмора, и здравым смыслом, и добротой, оно не видело в таком «надломе» ни драмы, ни трагедии, потому что любило жизнь, все живое и уважало, понимало сложности проявления жизни. Народное сознание не одобряло крайних взглядов, нетерпимости, спешки и не торопилось в эти крайности кидаться.

Ведь вот уже тысячу лет мощно боролось христианство с язычеством за народное сознание, за душу народа, а так и не вытеснило первобытных верований: на Рождество Христово крестьянские дети поют языческие песенки-колядки; языческие игрища, костры на Ивана Купалу выдержали и христианские, и атеистические гневные проклятия. Христианский церковный календарь, святцы, весь пропитан крестьянскими земледельческими и погодными приметами.

При всем уважении к могучей природной вере языческой, к великой, очищающей, просветляющей вере христианской, вера в здравый смысл и в будничных делах, и в больших замыслах была все же в народе сильнее. Здравомыслие — это выработанный в веках житейский опыт, практика нормального, здорового проживания человека на земле от рождения до смерти, практика здорового проживания и выживания народа.

Случались в доме Степановых столкновения нового и старого, но они как бы занесены были «с улицы», в самом доме они не могли бы зародиться, несмотря на противоречия.

В красном углу хаты висели иконы, по праздникам перед ними горела лампадка. Епистинья ежевечерне молилась, прося Бога послать на дом и семью покой и достаток. Филя с кем-то из хуторских приятелей просверлил в одной из икон дырочку; трубочки и аптечную грушу с водой вывел на улицу. Богородица на иконе стала плакать настоящими слезами. Филя и приятели рассказали о «чуде» всему хутору, говоря, что вечером в хате Степановых икона заплачет. Вечером в хату набилось много завороженного и испуганного народу, в основном женщин. В условный час, к благоговейному ужасу присутствующих, с глаз Богородицы потекли слезы. Филя и его приятели не стали долго изводить женщин и со смехом показали, как они сотворили это «чудо».

О дальнейшем известно мало, только лишь то, что «Филе от матери крепко попало». Слова ее, очевидно, были и горькими, и жесткими, потому что больше никто на эту сторону жизни матери и дома не покушался. Перед самой войной, когда Филя женился и стал в доме за хозяина, так как братья поразъехались, решили перейти жить с хутора Шкуропатского на хутор Первое мая, где были правление колхоза, сельсовет и больше народа. В новую, построенную самими хату перебрались Филя с женой и детьми, Епистинья с Сашей-Мизинчиком, который еще ходил в школу. Взяли с собой и иконы, они снова заняли свое место в красном углу, против чего колхозный бригадир Филипп не возражал.

Все это было не таким уж простым, житейским делом в те годы. Школа, комсомол, партия, газеты, рьяные активисты вели не борьбу, а войну с церковью, обрядами, иконами, верой в Бога — все это называлось мракобесием, осуждалось, высмеивалось, уничтожалось. Широко распространялся журнал «Безбожник». Филипп, как вспоминала его жена Шура, собирался вступить в партию, когда был бригадиром, но дело как-то отложилось, замялось. Филя оказался, очевидно, перед серьезным выбором. Если он вступит в партию, он обязан будет, его заставят убрать из хаты иконы матери. Или же им с Шурой надо уйти от матери, жить отдельно, то есть бросить мать, оставить ее вдвоем с Сашей-школьником, порвать сердечную связь. Филя ни на то, ни на другое не пошел, дело со вступлением в партию отложилось.

Висят иконы и сейчас в хате-музее. Правда, иконы другие. Свои, в том числе и родовую икону Богоматери, Епистинья, уезжая в Ростов, раздарила, и обнаружить их на хуторе не удалось. Заходишь в хату сегодня и видишь: здесь, перед рушниками, иконами, фотографиями в рамках на стене, около печки с чугунками, горшками, ухватами, рядом с колыской на крюке в матице, все мужчины и женщины со всем своим образованием, знаниями, служебными заслугами и должностями чувствуют себя детьми, пришедшими наконец домой к матери.

Было, скажем так, мировоззренческое столкновение с матерью и у Ивана. Столкновение серьезное. Но о нем позже.

Да, были трудности, были несчастья. Как им не быть в такой большой семье, в многосложном хозяйстве… Но выпадали Епистинье и счастливые, нет, не годы, а деньки, счастливые часы и минуты, вспыхивали в душе радостными зарницами. Сядут за стол: во главе — спокойный, улыбающийся как бы про себя, незаметно, Михаил, справа и слева от него — Коля, Вася, Филя, Федя, Варя, Ваня, Илюша, маленькие — Павлуша, Верочка, Саша — за отдельным круглым, низеньким столиком, на маленьких прочных скамеечках. Родные глаза, чубчики, стиранные и штопанные ею рубашонки. Конечно, дети спокойно не сидят, толкаются, спорят из-за ложек, из-за места, и вот она вносит большую миску борща, наполняя хату густым ароматом. Кушайте, хорошие мои!.. Замелькали ложки. Сыновья на мать смотрят — что же вы, мама? Садится за стол и Епистинья.