Епистинья Степанова - [55]

Однажды Филя сказал, что рано утром, проснувшись, он увидел, как в открытую дверь хаты вбежал какой-то зверек и, вцепившись зубами в рядно, которым были укрыты спавшие на соломе ребята, потянул его с них. Затем исчез. Был ли странный зверек или приснилось Филе, трудно сказать, но случай этот встревожил Епистинью, и соседки подтвердили: дурная, нехорошая примета, как бы чего с ребятами не случилось, ведь это домовой тащил с них покрывало.

Тревоги, тревоги… Но пока все ничего, все не так уж плохо, жить можно. Дети растут, ходят в школу, открывшуюся в доме пана Шкуропатского. Жизнерадостные хуторские ребятишки набирались грамоты, попутно с любопытством отковыривали цветные изразцы от печей в панских комнатах, вытаптывали аллейки в саду, обламывали чудно цветущую по весне сирень. Исчезла беседка на курганчике.

Замечательные готовила Епистинья борщи. Сварит двухведерный чугун. Ну что там вроде бы на такой чугун одна курочка, но она положит еще укропчику, перчику, цыбулечки, баклажанчика, да еще что-то, кроме капусты, свеклы — все свежее, прямо с грядки, а курочке только что свернула голову в сарае. Поднимет с чугунка крышку — запах-то какой! «Не успели сесть — борща нэма», — и сокрушалась, и гордилась Епистинья… Через день она пекла хлеб. Запах хлеба, борща, соломы всегда стоял в хате, всю пропитал ее.

Можно было иногда и побаловать детей, выбрать покрупнее тыкву и всю целиком поставить в натопленную печь. Хорошо пропеченная, истомленная в ровной жаре тыква, порезанная сочными ломтями, томно-сладкая, нежно таяла во рту. А если еще и с молоком или сметаной да свежим хлебушком — язык проглотишь.

Делали сами и мороженое. Наливали в ведро молоко, клали снег, немножко сахара, сколько выделит детям Епистинья, все это перемешивали, держали, сколько хватало терпения, на снегу — вот и мороженое.

Перебирая в памяти жизнь далеких двадцатых годов, старенькая Епистинья находила и события, которые заставляли ее тихо плакать. Это не была жгучая боль сердца, как от воспоминаний о гибели Саши или других сыновей. Раскаяние, укор, что она мало любила и жалела детей, вызывали в душе чувство досады на себя и вины перед ними. Вот хотя бы то же мороженое.

Послала она однажды летом Ваню и Илюшу на базар в Тимашевскую продавать молоко. Пока два мальчика несли бутыль до станичного базара, молоко разболталось, и пришлось им продать его дешево. И тут услышали они, как веселый армянин зазывал, приглашал: «Морожный! Сладкий! Холодный!..» А вокруг него и его дымящегося бачка толпились мальчишки и девчонки и с видимым удовольствием кусали белую сладость в хрустящем вафельном кулечке. Съели Ваня с Илюшей по одному мороженому, разве сравнишь со своим молоком со снегом. Съели по второму… В общем, вернулись без молока и без денег.

И Епистинья позже, глядя на фотографии сыновей, не могла без слез вспоминать, как она рассердилась, расстроилась, заплакала, опустившись в досаде на скамейку. «Та шо ж вы за хлопцы такие! У меня соли нэма, спичек нэма, а они все потратили на мороженое!..» Бедные мальчики, родные, золотые, опустились на колени, уткнулись в ее подол, тоже заплакали: «Простите, мама… Мы не удержались… Такое сладкое. Больше не будем!» Совестливым ее мальчикам страшно было подумать, что вот теперь мама не будет их любить… «Та шо я тогда на них напустилась, шо ругалась!.. Такую короткую жизнь Бог им дал… Хоть мороженого попробовали…»

«Надлом»

«Надлом», о котором говорил Федор Палкин, висел во всей атмосфере той жизни. Жило ожидание нового, не очень ясно какого, но хорошего, жила ирония к старому, которое еще крепко держалось. Собственно, никакого «надлома» и не было. Жизнь продолжалась, приходила в себя страна, оживала. Господ прогнали, но, к великому разочарованию многих, не происходило ожидавшегося ими чуда — немедленного рождения новой счастливой жизни; ее еще нужно было долго и терпеливо строить, эту новую жизнь. Да и неясно было, что, собственно, она должна собой представлять. Пока жизнь текла по-старому, лишь понемногу улучшаясь.

«Надлом», кажется, должен был разрушить семью Степановых. Ведь Епистинья, по всем данным, — обычный представитель старого, отмирающего, уходящего: она неграмотная, верит в Бога, держит дома иконы, любит работать в своем доме, хозяйстве, огороде, песни поет старинные, по праздникам ходит в церковь в станицу, к ней наведываются изгнанные из монастыря монахини, детей своих всех крестила в церкви. С другой стороны, эти ее крещеные дети один за другим вступали в комсомол. Вася был организатором ячейки на хуторе и первым в ее истории секретарем, ребята тянулись к общественным делам, в клубных постановках они высмеивали попов и веру в Бога как «мракобесие», любили кино, тракторы, аэропланы. Особенно должно бы быть плохо на душе у Михаила: он, кузнец, плотник, хлебороб, любил и сам изготавливал самые разные технические приспособления и новшества, читал газеты и книги, даже, как уверяет дочь Валентина Михайловна, «проповедовал марксизм на хуторе», и в то же время заговором лечил некоторые болезни, посещал церковь, придерживался в быту многих старинных крестьянских обычаев. Но Михаил всегда был в добром настроении, постоянно шутил, с удовольствием работал, любил верящую в Бога жену и неверящих в Бога детей.