Эоган О'Салливан - [16]

   - Греческий алфавит, ребята, проще пареной репы. В нём каждая вторая буква в точности похожа на нашу, - сказал Эоган, случайно обернулся на скрип двери и опешил. Сердце его сразу сжалось, чего ни с одним потомком рода О'Салливанов не случалось примерно с десятого века, а потом куда-то провалилось, что в последний раз бывало с О'Салливаном в шестом веке. Всё остальное, что происходило потом с Эоганом, было беспрецедентно. - И насчёт каждой такой похожей с виду буквы можете не сомневаться, что читается она совершенно по-другому, - говорил он. - А если буква и с виду ни на что не похожа, ну, тогда вообще уже - позабудьте все печали, ибо такую букву прочесть - это уже ни в зуб ногой, - машинально продолжал Эоган, провожая Катлину застывшим взглядом, полным счастья и муки. Ученики почувствовали в его речи что-то не то и тоже приостановились, занеся свои обгрызенные перья над тетрадками. Катлина прошла, Эоган взял себя в руки, и урок возобновился, но уже не мог Эоган без тоски смотреть ни на красные крыши домов в Байле-Мор, ни на присыпанные снегом луга Кьянн-Тра, ни на волны над рифами Кахар-Тонн-Туайме.

   Впервые Эогана охватил ужас перед тем, что он всего лишь странствующий подёнщик и ничего более. Прежде это иногда только вызывало усмешку у него на губах, когда он рисовал себе в уме колесницы, золотые арфы и пиршественные залы в домах его предков, правящих королей, лёжа на сене старика О'Райли и поглядывая на звёзды через прорехи в крыше. Он сознавал, что от одного вида его, валяющегося на сене и сочиняющего стишки, родоначальников клана хватил бы удар, и тихо радовался про себя, что они не могут углядеть его со своих дивных островов. Теперь же его безалаберность и феерическая бедность начали слегка натирать ему тут и там. Они не давали ему приступиться к Катлине, хуже того, не дали бы возможности содержать её, пусть бы ему и посчастливилось как-нибудь заморочить ей голову. То, что он, Эоган, должен её содержать, казалось таким же очевидным, как то, что будущая Пасха придётся на воскресенье. По-тихому охмурить Катлину где-нибудь в уголке, а там и проститься, - это уже не умещалось у Эогана в голове. Юность кончилась вместе с ударом капрала Бейли Эогану по зубам.

   Ночью ему приснился Христос, который сам, никого не беспокоя, осторожно взобрался на крест и сам потихоньку пристроился там, не привлекая к себе внимания и не перекладывая ни на кого вину за собственное распятие. Сон был в руку. Не далее как через неделю Эоган совершенно сам пришёл с утра к Катлине в своей лучшей воскресной одежде, проговорил с три минуты о вчерашней погоде и дальних облаках, облокотившись об изгородь и насвистывая "Замок О'Нейлов", и предложил ей руку и сердце, на что Катлина перекрестилась и сказала: "Да сохранит меня Бог от всяческой скверны". И Эоган понял это как отказ и ушёл, не заботясь, ступают ли его ноги по сухому месту или по лужам.

* * *

   ...Однажды под утро он выходил из паба в Финнтра в расхристанном виде, в разорванной рубахе, заблёванных бриджах, с волосами, слипшимися от крови и ликёра и католическим образком, болтающимся между лопаток. Вид у него был не из лучших, но другой взять было неоткуда, - навстречу шла Катлина. Она оглядела его со всем вниманием и собралась сделать осторожный крюк, чтобы обойти его. Эоган вскинул на неё мутные глаза. "Господи, сжалься надо мной, - сказал он про себя. - Когда-нибудь мне суждено же помереть, так почему бы не прямо сейчас?" Господь выслушал Эогана, не проронив ни слова. Катлина же обернулась и сказала:

   - Рубашку я, положим, могла бы зашить, то и сё простирнуть - тоже труд невелик, но как залезть кое-кому в башку, чтобы прочистить там изнутри?

   - Кэтлин, - простонал Эоган, и небо посветлело над ним, и вроде даже выглянуло солнце, чего в Финнтра не случалось два месяца с начала весны. И налетел ветер с юга, и зацвели вишни, и птичка-королёк принялась строить себе гнездо среди поросших мхом камней в вересковых полях.

* * *

   Эоган не менялся. Когда ему случалось бывать нежнейшим отцом семейства, Катлина тихонечко наслаждалась им в этой роли. Когда он сутками не различал, где день, где ночь, и закатывался с собутыльниками в Килларни на какие-нибудь петушиные бега, Катлина радостно думала, как повезло, что она не жена ему. Двумя неделями спустя она выглядывала невзначай в окно, обнаруживала там Эогана - без плаща и без перчаток, с непокрытой головой, как поётся в балладе, - изнывающего, по-видимому, от любви, но подзабывшего, с какой стороны вход в дом, глазом не моргнув, принимала его покаяние, не вдаваясь в подробности грехов, и бывала награждена стихами, где говорилось о безумной любви к Ирландии. Эта Ирландия, встреченная Эоганом где-то с похмелья, - то на берегу Шаннона, то над рекой Сурь, - обладала неизменно длинными золотыми волосами, совершенно определённым изгибом бровей и ещё кое-какими формами, о которых нет нужды упоминать. Она походила на Катлину, как две капли воды. И кстати подлетевший Купидон пронзал Эогана своей стрелою немедля или немного погодя, но каждый раз - в самую середину груди. Эоган кланялся до земли, сжимая в руке свою треуголку или то, что тем счастливым утром оказывалось у него на голове, и пускался в расспросы относительно родословной встреченной им девы, как будто бы её происхождение от всех богов и воинов древности, вместе взятых, могло бы удержать его от более близкого знакомства. Пленённый и очарованный, Эоган наспех обещал Ирландии скорое освобождение и конец её недоли, намёками предрекал восстановление династии Стюартов, в лучших традициях ашлинга поминал сияющие корабли, которые придут из-за моря, но как-то уже вскользь, а тем временем рука его так и тянулась куда не следует. Должно быть, ни с одним из её поэтов у Ирландии не было столько хлопот, сколько с ним.