Энтузиаст - [3]

— В двадцать лет все хороши, — солгал он.

III

Дневальный Паскуале Лолини похрапывал, лежа на горе матрасов посреди мечети, реквизированной комендатурой, когда в дверь постучали. Сначала робко, потом все сильней и сильней. Не торопясь и не меняя выражения лица, Паскуале Лолини засунул ноги в обмотках в грязные ботинки и, не застегивая державшихся на помочах штанов (так было удобней чесаться), в рубахе навыпуск, соскользнул со своего ложа и пошел открывать дверь.

— Что, по-вашему, сейчас самое время? — спросил он, наметанным глазом изучая изящный силуэт стоявшего перед ним молодого офицера. — Я уже в штабе предупреждал. В девять закрываем: кто в доме, тот в доме, а кто остался на улице — пеняй на себя. Что они там думают — у меня здесь Гранд-отель?

Лейтенант Андреис устал настолько, что никакой охоты вступать в спор у него не было. Он повернулся к албанскому мальчишке, который, положив на землю ранец и чемодан офицера, растянулся тут же, словно только теперь наступили те блаженные минуты, когда ему дозволено спать, и спросил у него так же, как спросил бы у носильщика на итальянском вокзале:

— Сколько тебе?

— Дайте ему пол-лиры, и пусть убирается отсюда, — вмешался дневальный. — Вор и ублюдок, — добавил он, обращаясь к мальчику.

А мальчик слегка приподнялся и взглянул своими блестящими глазами сначала на дневального, потом на лейтенанта. Казалось, он готов был броситься наутек, если кто-либо из них сделает шаг в его сторону.

— Держи, — сказал лейтенант. — Вот пять лир.

— Пять лир, пять лир, — проворчал дневальный. — Я служу в королевской армии и должен за пять лир сутки торчать в этом клоповнике.

Пусть хоть вещи внутрь занесет, — злобно добавил он, исчезая во мраке мечети. Лейтенант вместе с мальчиком направились вслед за ним.

Паскуале Лолини ненавидел офицеров. Чем моложе, чем состоятельней выглядели они, тем больше он их ненавидел. Сам он был родом из Романьи и отличался плотным телосложением. Большая голова и выдающаяся вперед челюсть придавали ему сходство с дуче. И по причине такого сходства он считал себя предназначенным к так называемой «фашистской карьере». Начал он эту карьеру в Луго, своем родном городе, и был убежден, что в скором времени станет настоящим главарем, сможет командовать всеми, как хозяин. Однако с ним приключилась неприятная история, которая послужила началом всех его бед. Это было в один из фашистских праздников. Возвращаясь с собрания на площади, он обругал скверными (впрочем, заимствованными из «Пололо д’Италиа»[1]) словами кучку студентов, разгуливавших без черных рубашек и без фашистского значка[2]. На беду свою, он не приметил, что среди студентов был сынок самого богатого в тамошних местах промышленника. Вдоволь наругавшись, он еще добавил:

— Я вам покажу, кто такой Паскуале Лолини, — а уж это было все равно, что оставить визитную карточку на месте преступления.

Вскоре последовало его отстранение от работы в «фашио», и тогда он в целях реабилитации подал прошение отправить его добровольцем в Африку на войну. Потом сифилис, которым он заболел в Асмаре, долгие месяцы в страшных военных госпиталях, затем война в Испании, Гвадалахара, а теперь, вдобавок ка всему, его еще послали в Албанию. Хоть бы сержантом сделали. Так нет же! И капральских нашивок не дали. Зато жить он научился. Пусть он неудачник, но дураком не стал. И каждый раз, когда на глаза ему попадался лейтенантик вроде вот этого, он повторял (конечно, про себя): «Я тебе покажу, кто такой Паскуале Лолини». И если только не мешала какая-нибудь чертовщина, то он от своих слов не отступал.

— Чемодан, — сказал он албанскому мальчишке после того, как зажег огарок свечи и осветил кучу наваленных вещей, — поставишь наверх.

— Зачем? — встревоженно спросил лейтенант.

— Господа офицеры, — ответил он тоном человека, который заставляет себя быть предельно терпеливым, — отправляются на фронт с одними ранцами. О чемоданах заботится интендантство.

— А когда я смогу его получить?

— Бог его знает. Бывает, люди родятся в рубашке, а бывает, с горбом на спине, как ослы в Сардинии.

— Но там у меня горные ботинки, — запротестовал лейтенант. — Не могу же я отправиться на фронт в сапогах!

— Раньше надо было думать. Сами видите, с каким огарком я остался, а стоит сжечь свечу сверх нормы, так иди на черный рынок и покупай за свои кровные денежки. Вы что ж, за миллионера меня почитаете? Нет, синьор, нет, дорогой. Я фашист и бедняк!

«Наглая деревенщина!» — с возмущением подумал лейтенант. Но сдержался, вытащил из кармана десять лир и положил их дневальному в руку. Тот внимательно разглядел монету, покрутил ее, попробовал на вес и удалился, чтобы вернуться с огарком свечи.

— Пойдем на этаж для благородных, — сказал он, захватив матрас и одеяло. — Есть свободный номер «люкс» с видом на пальмы и пляж.

Они поднялись по витой лесенке, прорубленной в стене и столь узкой, что чемодан, который мальчик нес на спине, то и дело ударялся о стены, и затем вышли на галерею, походившую на хоры старинной христианской церкви. Пол был завален грязной бумагой, пустыми банками, свечными огарками, окурками, пачками из-под сигарет, соломой. Вдоль одной из стен галереи на матрасах лежали клиенты дневального Лолини — офицеры, которые, как и Андреис, отправлялись на фронт. Один из них сладко спал, высунув из-под одеяла по щиколотку голые ноги, другой спал, свернувшись в клубок, чтобы укрыть под одеялом и голову и ноги. Третий соскользнул с матраса и во сне ухватился рукой за одеяло соседа, который, не просыпаясь, защищал свое имущество и во сне тащил одеяло обратно. На другой стороне галереи, за каменной балюстрадой, видна была большая черная дыра, должно быть середина мечети. Оттуда нестерпимо несло уборной.