Энтузиаст - [25]

Да Рин сказал:

— Если они сейчас же не установят пулемет…

До этого он с места не сходил, разве что кидался на землю при каждом разрыве мины и ружейном залпе, а теперь вскочил на ноги.

Андреис почувствовал нечто подобное укусу в живот; нечто сладковатое и противное, похожее на кровь, подымалось к горлу. Это был страх. Страх, подозрение, тревога, злоба. Да Рин приволок его сюда, в самое пекло, и теперь хочет предать и бросить. Подлец! Подлец! Он собрал все свои силы, веря, что стоит ему подняться на ноги — и он сумеет заставить солдата слушаться его. Но ему едва удалось чуть-чуть приподняться. Откинувшись назад, он ухватил солдата за лодыжку. Но тот высвободил ногу решительным движением. За спиной у них, совсем рядом, появилось десять-двенадцать греческих солдат, вышедших из ложбины, которая находилась в двухстах-трехстах метрах. Они продвигались без стрельбы, упираясь в снег коленями и локтями. Да Рин смотрел на них и смотрел на тех двух, что остались у пулемета. Те тоже увидели его. Теперь они пытались повернуть пулемет, чтобы отразить эту новую и самую страшную угрозу, но при каждом движении лишь больше увязали в снегу.

Я должен идти, — сказал Да Рин.

Тогда Андреис нашел в себе силы, чтобы заговорить. Он-хриплым голосом прокричал:

— Нет, нет! Ты не можешь меня вставить!

— Им не справиться, — отвечал Да Рин. — Я должен идти. — На мгновение он повернул голову к лейтенанту. Лицо у него было мрачное, серое, и столько тоски было в нем! Теперь он походил на отца того молодого и сильного человека, который еще совсем недавно глядел на Андреиса, то улыбаясь и подбадривая его, то жестоко и зло. Но вот он покачал головой и, не оборачиваясь, зашагал по снегу к тем двум, что стояли у пулемета.

— Не думай обо мне! — прокричал ему вслед Андреис. Ему удалось приподняться в этой последней попытке возмущения. — Назад! Спасайся! Я приказываю… — Но звук его голоса потонул в оглушающем взрыве. Воздушная волна опрокинула лейтенанта и отбросила назад с такой силой, словно на него обвалилась стена. После ослепительной вспышки, которая предшествовала взрыву, на глаза Андреиса снова опустилась черная пелена…

Теперь на небольшом пространстве, покрытом коричневыми пятнами, лежало четверо. Уставившись глазами в небо, лежал на спине молодой блондин с повязкой на лбу. Наискосок от него ничком, протянув руки вперед, вытянулся Да Рин. Чуть поодаль лежал сержант, который медленным усталым движением набирал пригоршни снега и подносил их к губам. И только сапоги, торчавшие из-под снега, говорили о присутствии четвертого. Сапоги двигались то в одну, то в другую сторону, и оттуда, где они торчали, раздавался слабый стон. Но вот прекратился стон, и сапоги неподвижно застыли на месте.

Те, кто был еще жив, теперь собрались у пулемета, как бы советуясь друг с другом. Вот они стали притоптывать снег ногами, вот они подготовили площадку, установили на ней пулемет. Двое стали по бокам, один на коленях, другой на корточках, трое остальных лежали чуть поодаль у ящиков с боеприпасами. Очередь, вторая, за ней третья. Греки, которые ползли вперед, пытаясь окружить итальянцев, поднялись и стали отбегать назад. Кое-кто упал. Теперь и оттуда слышны были стоны. Стоны на разных языках звучали на той же высокой, душераздирающей ноте, мчались вдогонку друг другу, переплетались между собой. Короткие пулеметные очереди попадали в цель точно, пулемет переводил огонь с одной группы на другую в зависимости от того, какая в данную минуту угрожала. Через каждые две минуты раздавалась стрельба минометов, мины высоко взлетали в небо, взрывались шумно, вздымая в воздух клочья снега и осколки.

Для уцелевших пулеметчиков все это было лишь медленной агонией. Они стреляли совсем-совсем короткими очередями, всего по несколько выстрелов. Теперь кончались последние ленты. Такими ничтожными, такими затерянными среди бесконечного снежного простора были теперь пулеметчики, что казалось, мины должны были перепахать все плоскогорье, прежде чем их настигнуть. Вот двое упали на пулемет, который, подскочив, отбросил их назад. Двое из тех, что лежали у ящиков с боеприпасами, тоже навеки замерли. Только третий поднялся. Сначала он долго и неподвижно стоял на месте, потом зашагал вдоль плоскогорья, покачиваясь на ходу, словно пьяный. Одинокий маленький человек, вконец обессиленный. Вдогонку ему никто не стрелял.

Теперь вся колонна греков шла вперед, те, кто был еще наверху, скользили вдоль склона, а те, кто уже находился на плоскогорье, стали взбираться на противоположный склон, догоняя итальянскую колонну. Минометы теперь открыли огонь по этой беспорядочно растянувшейся цепочке людей, которые медленно продвигались по снегу, ставшему совсем мягким под лучами солнца. Колонна распалась после первых же выстрелов. Лишь кое-кто из тех, кто ушел подальше, упорно продолжали взбираться на гору. Другие разбежались вдоль склона, стремясь выйти из зоны обстрела, уйти от опасности, надежно укрыться. Каждый, руководствуясь инстинктом самосохранения, искал себе спасения. Раненые оставались там, где их настигли пуля или осколки. Никто больше не считал ни раненых, ни убитых. Греки шли вверх, разбившись на три колонны. Солнце над ущельем стояло в зените. На взрыхленном снегу виднелись пятна — следы взрывов — и лежали трупы.