Энтузиаст - [19]

— Мальчики еще не вернулись? Они всегда возвращаются так поздно… Хочешь, чтоб я их подождала?

— Ради бога, дорогая, не надо, — скажет отец. — Я еще не хочу спать — читаю.

— Что ты читаешь?

— О, очень интересную книгу. Завтра тебе расскажу. Теперь спи, уже одиннадцать.

— Одиннадцать? Как поздно!

— Доброй ночи, дорогая.

— Доброй ночи, дорогой.

Папа погасит свет на мамином ночном столике и выйдет на цыпочках, медленно прикрыв за собой дверь. Он идет по коридору до дверей библиотеки, открывает их, ждет несколько секунд, потом тихо закрывает дверь. Вот он снял ботинки и идет обратно по коридору, с ботинками в руках, стараясь, чтобы паркет, если уж заскрипит, то заскрипел бы совсем тихо. Затем он доходит до дверей своей комнаты и молча исчезает в ней. Неужели мама ничего не заметила? Спит она или нет? Дом как будто окутан ватой. Большие комнаты выходят на шоссе, но окна спален глядят в парк. В летние ночи, когда окна открыты, слышно веселое стрекотание кузнечиков, кваканье лягушек, и, как в деревне, доносится журчание воды в рыбном ставке. А теперь зима, рождество — в доме тишина, гнетущая тишина…

Звонок? Кто бы мог звонить в эту пору? Может, Гвидо вышел, забыв дома ключи? Это просто удивительно: если есть на свете что- либо, чего Гвидо никогда не забывает, так это ключи от дома, особенно теперь, когда у него завелись шашни с одной дамой, которая разошлась с мужем… Но кто-то упорно звонит. Неужели звонок не слышат ни Джероламо, ни Тина? В коридор выходит папа. Он в ночных туфлях, в домашней куртке. До чего же папа постарел! Совсем старый, бледный, спина согнулась. Папа идет вдоль коридора, направляется в холл. Пройдя мимо маминой комнаты, он останавливается, прислушивается. Тихо. Снова звонят. В окутавшем дом молчании звонок походит на посвист ветра. Вот папа в холле и открывает дверь. Входит военный. Это дневальный из мечети в Валоне. Папа вздрагивает. Странно, ведь он всегда так хорошо умел владеть собой.

— За кого вы меня принимаете? — говорит папа. — Что вы думаете, у меня здесь Гранд-отель? — Дневальный не слушает его, поворачивает голову и знаком показывает на кого-то, кто стоит за ним в полумраке лестницы. Это албанский мальчик, на спине у него чемодан военного образца с надписью «Лейтенант Андреис Пьетро». Мальчик ставит чемодан на самую середину холла, туда, где скрещиваются мраморные стрелки компаса со знаком Зодиака. Папа понимает мальчик ждет, чтоб ему дали на чай. Папа смущен. Папа всегда смущается, когда нужно давать на чай: боится дать слишком много или слишком мало. Он роется в карманах домашней куртки и достает кучу билетов по тысяче лир. Они падают прямо на чемодан. Тысячные кредитки кружатся, словно в снежном вихре.

— Дайте ему лиру, — говорит дневальный, — и пусть он убирается! — Дневальный чувствует себя здесь как дома. Он снял шинель, из кармана его куртки торчит крышечка от флакона с коньяком. — Ублюдок и вор, — говорит он, намереваясь ударить мальчика ногой. Мальчик отскакивает к двери и сталкивается нос к носу с Альдо Пароди, одетым в парадный мундир.

— Я предлагал ему поужинать со мной, — говорит тот, стоя у чемодана, — он сам не захотел. — Затем он протягивает отцу руку и говорит: — Не волнуйтесь. Все знают, что Пьетро пал в бою смертью героя. У генерала готова серебряная медаль. — Папа глядит на протянутую руку Альдо и ничего не понимает. — Я говорю, — настаивает Альдо Пароди, — что об этом никто ничего не узнает. — Папа наконец понял, покраснел и нагнулся, чтобы поднять билет в тысячу лир. Теперь он кладет его в руку Альдо Пароди. — Что ж, пойдем, — весело говорит Альдо Пароди. — Там внизу ждут генерал и другие.

— Вот так, — говорит папа, — даже без свечки?

— Вы же сами видите, с каким огарком я остался, — говорит дневальный из Валоны. — Если я израсходую хоть свечу сверх нормы…

Папа еще раз наклоняется, подымает еще один билет в тысячу лир, крутит его меж пальцев, качает головой и говорит:

— Тем более, к чему они мне теперь…

Бедный старик, на него жалко смотреть. Дневальный подносит билет к свету, разглядывает его со всех сторон, затем достает из кармана брюк длинные и тонкие свечи, из тех, что зажигают на праздник святого Антонио, делает из них крест и ставит его на чемодан.

— Теперь все готово? — спрашивает Альдо Пароди.

— Только тихо. — говорит папа, — его мать ничего не должна знать. Это известие ее убьет.

Лестница полна солдат, кто ранен в голову, кто в живот, кто В ноги. Они примостились на ступеньках. Тяжелораненые лежат тут же. На лестничной площадке санитары затеяли шумную игру в кости.

Отец ворчит: как скверно. Такое безобразие здесь, на этой лестнице под канделябрами из бронзы, где стоят бюсты полководцев и кардиналов… Так после каждой войны: беспорядок, анархия, социализм…

Но вслух он говорит:

— Простите, не могли бы вы немного посторониться? Нам надо пройти.

Раненые приходят в беспокойство, они становятся страшными. Внизу на лестнице стоит солдат, голова у него забинтована. Он показывает на чемодан и говорит:

— Это чемодан того дурня, который шел в гору, когда мы все спускались, помните, такой хлыщеватый парень…