Entre dos tierras - [159]

— А чем тебя квартира мужа не устраивала?

Олеся едва не взвилась с места, и, опешив, уставилась на Лисовского.

— При чём тут это? — от былого страха в ней не осталось и следа, — я думала, мы не за этим собрались, а по поводу нашей секретной работы в лабор…

— Вот именно, Олеся, вот именно, — примирительно откликнулся профессор. — По поводу вашей работы я бы и хотел услышать подробное объяснение…

[Какого лешего ты устроила в моей лаборатории?!]

Вот уж не ждали.

[Э-э… Ну, Линда с Рафаэлем заставили меня найти им подходящее место…]

[Я не об этом. Какого хрена ты практиковала свои садомазохистские штучки над Алексом?]

Олеся задохнулась от неожиданности, но Лисовский припёр её к стенке в прямом и переносном смысле этого слова.

[Отвечай. Мне. Истину.]

Оказавшись в клетке неожиданно сильных рук, Олеся попыталась сползти по стенке и выскользнуть из плена Лисовского, но не тут-то было.

[Я… хотела, чтобы он написал на меня дарственную.]

Не убирая рук, Лисовский на миг отвёл взгляд, неопределённо мотнув головой. Долбаные меркантильные людишки. Ни перед чем не остановятся, чтоб только урвать кусок покрупнее. А ещё врут друг другу про любовь и всё такое. Может быть, оно и к лучшему, что двадцать лет тому назад он так и не сделал предложение преподавательнице химии, которая подкатывала к нему в институте, с упорством броневика пытаясь навести его, Лисовского, на мысль о ЗАГСе. Может быть, именно из-за её маниакального упорства он и расхотел это делать.

Профессор закрыл глаза, пытаясь, словно заправский парфюмер, выцепить из раздёрганной олесиной ауры отдельные ноты. Панический страх. Естественно. Чувство вины. Наконец-то. И… тайное удовольствие доминантки. Хм-м, неожиданно…

[И что, другого способа не было? Или ты выбрала этот просто потому, что…]

[Какого хрена вы лезете ко мне в голову?!]

[…тебе нравилось наблюдать за мучениями собственного мужа? Чем он это заслужил, интересно знать?]

Взгляд Олеси заметался по сторонам, но зрение начало подводить её, выдавая странную двойную экспозицию, так что при очердном взгляде на пустую кровать женщине померещилось, что светлые простыни залиты кровью, а на них, связанный и измученный, лежит кодер с поседевшими волосами, и в его ладожских глазах такая мука, что не выдержать никому.

— Может быть, ты просто не догадывалась, как ему было больно, Олеся, — оставив в покое телепатию, тихо произнёс Лисовский над самым ухом своей бывшей лаборантки. — Позволь мне показать тебе лишь один миг этой боли.

И, прежде, чем женщина успевает сказать хоть слово, профессор одевает на её голову тонкий обруч с тремя зелёными огнями.

[Ты ничего не смыслишь в пытках, Олеся. В отличие от меня.]

Алая волна захлёстывает сознание Олеси, и нейроны её мозга подчиняются программе, которая была закодирована в сложной последовательности электрических импульсов, сгенерированных обручем. Лисовский сумел записать в этот странный девайс, одну из первых разработок «Div-in-E» почти двадцатилетней давности, лишь начало приступа Алекса, который ему довелось почувствовать и пережить вместе с ним во время мысленного контакта, но этого за глаза хватило, чтобы Олеся закричала в голос и выгнулась от боли, раздирая ногтями свою абсолютно здоровую грудь, в которой она сейчас ощущала нестерпимое жжение от засевшего под сердцем чужеродного куска плоти.

— Прошу… Хватит… — простонала Олеся, упав на колени и согнувшись почти пополам.

Сжав голову Олеси руками, чтобы она не сорвала обруч раньше времени, Лисовский подождал ещё несколько секунд, пока женщина не начала кататься по полу, и лишь после этого решительно произнёс:

— А теперь выдайте мне симметрию, пани.

На светлый паркетный пол перед измученной фантомной болью Олесей тихо приземлился лист бумаги. Официальный бланк. Дарственная.

Следом упала тонкая перьевая ручка.

— На… кого? — из последних сил пискнула Олеся. — Снова на… него? Или на Криса?

— Нет, — снизошёл до ответа Лисовский. — На его сына.

Обезумев от боли, Олеся схватила ручку и черканула свою подпись в положенном месте, вместо печати уронив на гербовую бумагу слезу запоздалого раскаяния. Следом добавился отпечаток пальца, оставленный женщиной на химически чувствительном квадратике в углу бланка.

[А теперь рви дарственную от Алекса. И избавь его от своего присутствия.]

Скрюченными пальцами Олеся залезла в сумку, выдернув оттуда бланк с закорючкой Охотника. А ведь он подписывался левой рукой, ибо правую ему к тому времени уже вывихнули…

Когда отдраенный до блеска паркет украсился обрывками плотной бумаги, обруч исчез, а вместе с ним исчезла боль, новая дарственная и чёрные ботинки Лисовского.

Олеся осталась одна.

Невыносимо.

И он жил с этим… Сколько лет? И, господи, до сих пор живёт.

Как можно было терпеть эту муку, как он умудрялся скрывать от неё приступы? И главное, почему?

То ли странный обруч так на неё подействовал, то ли телепатия Лисовского, который умел без мыла влезть в чужую душу, но Олеся словно в новом свете взглянула на все эти двадцать лет, прожитых ею бок о бок с человеком, которого она не просто не понимала, а даже (будь честной хотя бы с собой!) толком и не пыталась понять.