Енох - [37]

 Но Мафусаил и слушать нас не хотел. Он должен был рассчитаться за арбалет. И на другой день Мафусаил погнал в город овец. Овцы в его стадах рождали двойней.

 39. Я хорошо помню, в те трудные дни (точнее, одинокие вечера и ночи в одинокой пещерной комнате, среди одиноких скал, поросших одиноким лесом) я, точно подтравливая себя, вспоминала и вспоминала те дни, когда мы уходили из дома отца нашего Иареда, - рассказывала престарелая Мелхиседека сыновьям Ноя.

 Какое-то время я уже жила с Енохом и Сепфорой на новом месте. Еще необустроенном. Енох выдалбливал пещерные комнаты, а мы с Сепфорой террасировали склоны. Ночевали порой под открытым небом - от дождя прятались в неглубоком гроте неподалеку. Там же хранили съестные припасы. На его вход Енох сразу приладил дверь. От случайного зверя. Иногда Енох и Сепфора оставляли меня и уединялись в этом гроте.

 И вот пришло время перевозить все вещи, которые отделил для дома Еноха отец. Мы вернулись. Поклажи оказалось много. На повозку погрузили гончарное колесо, ручную мельницу, множество глиняной посуды, черпаки, глиняные кувшины, обожженные в печах, корзины, деревянную бочку, новые мехи для воды, купленные у каинитов топоры, пилы, рубанки, котел, ковры, вышитые подушки, запасное деревянное колесо. Ждали возвращения с пастбища наших братьев Гаидада и Рахима. Они должны были помочь нам. Но братья задерживались. Тогда Енох и Сепфора с частью поклажи отправились вдвоем, а я осталась дожидаться братьев, чтобы провести их к дому Еноха удобными тропами. Я извелась, ожидая братьев, и успела соскучиться по Еноху и Сепфоре, соскучиться по новому дому. И когда наконец Гаидад и Рахим вернулись, я торопила их. В пути представляла, как обниму Еноха, расцелую Сепфору. И мы поклянемся никогда не разлучаться, никогда-никогда. Но на одном из привалов Гаидад на мое постоянное поторапливание сказал:

 - Им и без нас хорошо. - А мое сердце спохватилось от простых слов брата. Гаидад будто провел невидимую черту между мной и Енохом с Сепфорой.

 Отлого поднимающаяся тропинка разветвлялась возле двухстволого корявого дерева. И мне представился случай объединить себя со старшим братом и его женой. У основания стволов был положен гладкий белый голыш. Наш условный знак. Наш с Енохом и Сепфорой.

 - Их нет дома, - сказала я. - Они отдыхают в гроте.

 - С чего ты взяла?

 Я загадочно промолчала. Помахала рукой, повернувшись лицом к гроту, будто на меня непременно смотрели в эту минуту. Но меня действительно могли видеть через щелястую дверь! Но могли и не видеть. Как хозяйка, я распорядилась:

 - Идите к дому! На тропе разветвлений больше не будет, а я позову молодых.

 Я поспешала, почти бежала. Сочные четкие тени угловато разбивали и как бы с легкостью приподнимали пространство вокруг. Птицы радостно многоголосо щебетали в зелени деревьев. Казалось, пели сами деревья, пел сам лес. Но щелястая дверь не распахнулась навстречу мне, как я ожидала. "Они спят, - подумала я, - и не знают, что мы пришли". - И осторожно постучала по нагретой дверной доске, боясь занозить кулачок. В глубине грота ожили приглушенный смех и шорох. Я постучала сильнее. В щели было видно: в полутьме грота бесшумно метнулся белый сполох. Но открывать никто не спешил. Я занесла кулачок, но вдруг мне стало мучительно стыдно. И с чего я решила, что в глубине грота меня ждут? Что мне будут рады? Они не скучали по мне, им было хорошо вдвоем. Это так естественно, ведь они муж и жена. И я пошла прочь, силясь идти ровно. У меня кружилась голова. От нагретой листвы шел горьковатый дух. Мне не хватало воздуха. "Они взяли меня из жалости", - унижая себя, думала я, потерянно ступая по тропинке, а затылком будто видела глаза Сепфоры и Еноха в щелях двери. Я чувствовала себя незваной гостьей и спрашивала: "Почему я здесь? Почему я здесь, а не в доме отца моего Иареда?" Мое платье точно одеревенело. От обиды - внутри тесно. И от невысказанности тоскливо, так тоскливо, будто на белом свете нет ничего хорошего, нет и никогда не было. А Енох, женившись, никогда больше не будет молиться Богу. И быть может, молитва прекратится в человеческом роде. Енох, как другие мужчины, будет спускаться к каинитянкам. Мир рушился. "Из жалости! Из жалости!" - хрустели камешки под ногами. - Меня взяли из жалости!" Мне стало стыдно за свой наивный распахнутый взгляд, с которым я подошла к гроту. Чувства во мне как бы твердели. Мне уже казалось, что я никогда не любила Еноха.

 Сзади послышались неохотные шаги, шаги Еноха. Я пошла быстрее. Я плакала. Мне не хотелось, чтобы видели мои слезы.

 - Мелхиседека! - голос Еноха, голос с отчуждинкой. Я бежать, а тропка в том месте узкая - оступилась, упала и съехала вниз по каменистому склону. Изодралась. Рассекла плоть на мизинце левой руки, раскрылось алое нутро с белой косточкой. Я обморочно уставилась на рану. Камешки посыпались по склону. Подскочил Енох. Он что-то говорил - я не понимала. Жалостливый, проникающий в самую душу взгляд Еноха. Я сжала окровавленный палец другой рукой. Хорошо помню, что в тот миг боялась остаться беспалой, как наш дядя Симмах, который потерял пальцы, кажется, в сражении со львом. Енох оторвал полоску от своей одежды и перетянул мне запястье. Поднял меня на руки и понес. Он торопился и что-то с придыхом говорил, очевидно, успокаивал меня. Кровь из раны просачивалась через пальцы и измарала подол моего платья. Енох был напуган, а мне уже было стыдно за себя, за свои нелепые подозрения, неудобно, что из-за меня столько беспокойства. И все же уже ощущала в себе легкость, еще не радостную, но легкость.