Энн Виккерс - [4]

Это произошло в воскресенье, на другой день после чудесного явления царственного Колумба Адольфа Клебса. В восемь часов утра в понедельник Энн понесла туфли к Оскару Клебсу в его новую мастерскую, расположенную в бывшем помещении ювелирного магазина «Шик». На полке над его скамьей уже выстроился ряд башмаков, наделенных тем странным человеческим выражением, которое приобретает снятая с ног обувь — заскорузлые сапоги батрака, таящие усталость в каждой глубокой, пропыленной складке; бальные туфельки легкомысленной сельской портнихи с крепким красным верхом, но протертыми до дыр подметками. Однако Энн ничего этого не заметила. Она рассматривала Оскара Клебса с таким же пристальным вниманием, с каким накануне созерцала его сына Адольфа. Ей еще никогда не приходилось встречать таких красивых стариков — седобородых, с высоким благородным лбом, с тонкими голубыми прожилками в прозрачной белой коже.

— Доброе утро, барышня. Чем могу служить? — сказал Оскар.

— Пожалуйста, поставьте мне набойки. Это туфли для каждого дня. А теперь мне пришлось надеть воскресные.

— А почему вы по воскресеньям носите особую пару туфель?

— Потому что воскресенье — это день господень.

— А разве для людей, которые трудятся, день господень бывает не каждый день?

— Пожалуй, да… А где Адольф?

— Вам никогда не приходило в голову, барышня, что вся капиталистическая система никуда не годится? Что мы с вами должны целый день работать, а банкир Эванс, который просто берет у нас деньги и потом дает их нам же в долг, богатеет? Я даже не знаю, как вас зовут, барышня, но у вас красивые и, мне кажется, умные глазки. Подумайте об этом! Новый мир! От каждого — по способностям, каждому — по потребностям. Это и есть социалистическое государство! Так сказал Маркс! Как вам это нравится, барышня? А? Государство, где мы все будем трудиться друг для друга?

Пожалуй, в первый раз в жизни взрослый заговорил с Энн Виккерс, как с равной; пожалуй, в первый раз в жизни ей предложили обдумать социальную проблему, более сложную, чем вопрос о том, прилично ли девочкам швырять через забор дохлых кошек. Возможно, что именно это положило начало ее умственной жизни.

Маленькая девочка — она была так мала, так наивна, так невежественна! — сидела, подперев рукою подбородок, в тяжких муках пытаясь облечь в слова первую в своей жизни абстрактную мысль.

— Да, — ответила она, — да, конечно. — И вдруг ее осенило:-Именно так и должно быть! Без богатых и бедных. Верно! Но, мистер Клебс, что мы должны для этого делать? С чего мне начать?

Оскар Клебс улыбнулся. Он редко улыбался: подобно всем святым, он был обречен на вечную муку оттого, что человек не стал богом. Но тут он расплылся чуть ли не до ушей и сразу же выдал себя с головой:

— Что делать, милая барышня? Что делать? Полагаю, что вы, как и я, будете только разговаривать.

— Нет, — жалобно возразила Энн, — я не хочу только разговаривать! Я хочу, чтобы у Уинтропа Зайса был такой же красивый дом, как у мистера Эванса. Вот было бы здорово! Ведь Уинтроп гораздо лучше, чем он. Я хочу… Понимаете, мистер Клебс, я хочу что-нибудь сделать в жизни!

Старик молча посмотрел на нее.

— Так и будет, деточка. Да хранит вас бог! — заявил этот закоренелый атеист. И Энн забыла еще раз осведомиться о блистательном Адольфе.

Однако Адольфа она все-таки увидела и продолжала видеться с ним довольно часто.

Энн теперь постоянно пропадала в мастерской Оскара Клебса: ее тянуло сюда сильнее, чем даже на станцию железной дороги, где ежедневно в пять часов вечера все свободные ребятишки собирались поглядеть на чикагский экспресс. Оскар рассказывал ей о мире, который прежде был всего лишь разноцветной, но плоской и непонятной географической картой. Он рассказывал, как в 1871 году рубил лес в России, где, по его словам, непременно будет революция; о Тироле (рядом с атеизмом в нем уживалась упрямая вера, что в ночь под рождество тирольские коровы обретают дар речи); о карпах, которые подплывают к берегу прудов Фонтенебло и просят крошек; о толстых десятифутовых стенах Картахены, куда пираты замуровали золото; о пароходах, на которых он плавал мальчишкой, и о том, какой скаус[5] едят на полубаке; об одиноком прокаженном, который всегда сидит на берегу в Барбадосе и молится, глядя на океан; о фасоне туфелек императрицы Евгении;[6] о премьер-министрах и русских революционерах, об йогах и исландских рыбаках, о нумизматах и эрцгерцогах и о множестве самых разнообразных людей, неизвестных городу Уобенеки, штат Иллинойс, — так что в конце концов социализм, в который он ее обратил, приобрел разительное сходство с рассказами Киплинга.

«Тук-тук-тук, тук-тук-тук» — выстукивал молоточек Оскара, и румяная девочка с горящими от восторга глазами впивала каждое слово сапожника, сидя на низенькой табуретке.

А потом появлялся Адольф.

Адольф никогда не сидел. Просто невозможно было представить себе, чтобы эта воплощенная непоседливость могла хоть на минуту спокойно присесть. Он не принадлежал к поколению разговорчивых сидней, как его отец. Он был представителем нового века — века механизмов, мелькающих распределительных валов, сверкающей стали; поршней, лихо ныряющих в адские взрывы газа; динамо-машин, низким гудением заглушающих голоса людей. Если бы он был мальчиком в 1931, а не в 1901 году, то на все глубокомысленные замечания отца отвечал бы: «Ну да?» Но в 1901 году его ответ: «А как же!» — звучал столь же дерзко и резко, столь же враждебно расплывчатому философствованию. Высокий, насмешливый, живой, он вечно ходил, заложив руки в карманы, и все время прислонялся к дверям или стенам, словно готовясь к прыжку. Для Энн Виккерс такой Адольф был самым совершенным героем в мире.