Энигма-вариации - [83]
И вот я возвращался домой по тем же самым улицам — то самое, что так страшило меня несколько часов назад, — припоминая, теперь уже — с кривой ухмылкой, что я ведь даже отрепетировал свою финальную реплику. Одно я опознал: что это путь домой. По нему я шел не впервые. Перед глазами встал вечер в отрочестве, когда после того, как мне до мучительности хотелось, чтобы некий мужчина раздел меня и заключил, обнаженного, в свои объятья, мне велели идти домой, — будь умницей и ступай домой, сказал он тогда, хотя мне казалось: вот он, мой дом, ты — мой дом, я хочу взрослеть рядом с тобой, хочу состариться рядом с тобой. «Я хочу жить с тобой» — вот что я должен был сказать много лет назад. То же самое я должен был сказать и сегодня.
Войдя к себе в кабинет, я сразу же открыл электронную почту и начал печатать совсем короткое послание: «Десерт съедим в другой раз». Только я нажал «отправить», прилетело ее письмо: «Милый, забыла поблагодарить тебя за замечательный разговор, прекрасный ужин, совершенно великолепный вечер». Через несколько секунд — еще одно ее письмо: «С удовольствием». Она обо мне думала.
Вовсе нет, просто подыскивала вежливые слова.
Вовсе нет, она обо мне думала. Пыталась сохранить связь, не разрушать чары этого вечера. Возможно, пыталась выманить из меня какие-то слова, заставить произнести то немногое, что я сам пытался выудить из нее, — сколько раз я винил ее в том, что она их не произносит, а себя — в том, что не способен помочь ей их произнести. Возможно, она заново приоткрывала окно, которое, как мне казалось, захлопнула в момент нашего прощания.
Я решил ответить с нарочитой беззаботностью. «Давай завтра выпьем кофе». Без ответа.
В понедельник она мне написала. Всю субботу и воскресенье провела с друзьями. А вечер воскресенья, милый, был таким ужасным, что никаких слов не хватит. «Но давай, конечно же, в ближайшее время выпьем кофе».
Утром в понедельник я не удержался. Написал, как мне казалось, многоуровневое послание, посвященное Марии Малибран и ее сестре. «Выяснилось, что Казанова познакомился с да Понте в Венеции. Считается, что у него, как и у отца Марии, были цыганские корни. Как ты думаешь, возможно ли, что Казанова тоже...» А потом — будто бы мне внезапно пришла в голову свежая мысль: «Нужно еще раз поужинать вместе. С тобой было замечательно. Впрочем, не хочу навязываться. Пусть будет так, как ты решишь».
«Вовсе ты не навязываешься», — ответила она в конце концов. После этого я много дней не знал, как мне с ней заговорить, чтобы не выдать при этом робости или отчаяния. Описывая безнадежную любовь Тургенева к сестре
Марии Полине, я в конце концов высказался: «Прекрасно его понимаю, сам в том же положении». Терять мне было нечего, и как любой, кто знает, что уже и так все потерял, я выпустил последний заряд, не осталось ни боеприпасов, ни подкреплений, ни воды в бурдюке. Беспомощный пафос этой фразы говорил, что стреляю я, по сути, пыжом.
Последовавшее молчание не равнялось простой забывчивости, оно было беспощаднее скрытого отторжения. Она утратила интерес, я утратил ее. Я готов был ждать еще полдня, может, даже день-другой, но целую неделю — это слишком. Придется тем не менее как-то держаться на плаву. Я не позволил себе ради нее уйти слишком глубоко под воду — это уже неплохо, при том, что она мне нравилась, нравилась очень сильно. Понравилась в тот самый день, когда угостила меня кофе. Понравилась, когда я отправил ей отказ на две страницы через один интервал. Мне нравилось сияние ее кожи. Нравилось даже пятнышко экземы под правым локтем, которое она показала мне в тот вечер в ресторане, когда сняла шаль и убедилась, что я любуюсь каждой ее пядью.
— Видишь? — сказала она, указывая на локоть. — Только что появилось. Как думаешь, это не рак? У меня всегда была хорошая кожа.
— Это я знаю, — ответил я. Она знала, что я знаю, — что знает каждый мужчина. — Скорее всего, экзема, — ответил я. — Просто сухость кожи. У тебя есть свой дерматолог?
— Да нет. — Как бы говоря: «А зачем? В моем-то возрасте».
— Хочешь посоветую?
— Да нет. Не люблю я врачей.
— Хочешь схожу с тобой?
— Может быть. Нет. Да.
— Может быть. Нет. Да? — уточнил я.
— Да, — ответила она.
В тот миг ничего мне не хотелось сильнее, чем сжать ее в объятиях или потянуться вперед, взять ее за руку и сказать: «Надевай пальто, поведу тебя к дерматологу. Он... из пары-тройки друзей, посмотрит сразу же, если я попрошу». А после этих слов только мы вышли бы на тротуар, я бы разом передумал, взял быка за рога и постановил: «Вместо этого поедем к тебе».
Я открыл окно кабинета, впуская холодный воздух. Вместо этого поедем к тебе. Несказанные слова звенели обещанием счастья — я почти что их произнес, и они остались со мной на весь день, как остается приятный сон, даже после того, как проснулся и выпил кофе.
Мне нравился холодный воздух. Несколько вечеров назад я смотрел на ту же улицу, тот же вид, те же огни в соседских окнах напротив и спрашивал себя, буду ли скучать по этой улице, когда начнется моя новая жизнь. Вспомнил ту молодую парочку, которую месяцем раньше видел в кино; они еще даже попкорн вместе есть не научились. И все же они будут вместе ходить в театр, рожать детей, гулять под дождем в воскресенье, слушать Шостаковича и задерживать дыхание, когда бодрое фортепьяно и проникновенная труба станут петь друг другу про дряхлые печали и новорожденные надежды. А потом они пойдут поужинать где-нибудь по соседству, а после добредут до одного из этих здоровенных книжных магазинов, откуда не уйдешь без покупки, даже если тебе ничего не нужно, — так вот однажды субботним вечером после кино я купил ей книгу, не зная наверняка, для нее покупаю или для себя, но зная почти наверняка, что она обрадуется. «Обними-ка меня», — сказала бы она, наверное. Какой далекой казалась теперь Абингдон-сквер, как будто и она, и ресторан, и Мария Малибран, и внезапный искусственный ливень в мигающем свете вывески гостиницы «Мирамар» принадлежали к какой-то другой жизни, непрожитой; той жизни, которая, как я теперь понимал, повернулась ко мне спиной и теперь ее прибивали к стене.
