Энглби - [44]

Сейчас я видел то, что видели ее глаза. Состаренные непогодой кирпичные дома с поблекшими вывесками старинных заведений: «Рэнд и сын, галантерея для всех». «Женская и детская конфекция». Рядом еще один магазин одежды, на фасаде британские флаги, древки под углом в сорок пять градусов — кажется, они остались тут еще с юбилея королевы Виктории. А дальше, ближе к середине улицы, красовался особняк в стиле королевы Анны, где дважды в месяц собирается Ротари-клуб и постоянно работает адвокатская контора. Наверняка здесь часто бывал папа Джен — и как клиент, и как оппонент. На высокой балюстраде — афиша Лимингтонского хора. Уж не его ли имела в виду Сьюзан, сетуя на то, что присущая Джен самоирония дала сбой? Сбой в Лим-хор-кружке. Джен с ее непослушным контральто поставили во второй ряд?

В конце улицы высилась церковная колокольня с часами. Я изучил соседний с ней военный мемориал. В 1914–1918 годах погибли почти сто лимингтонцев, почти все служили в Гемпширском полку. Аркландов в списке не было (он начинался с некоего Бакхерста Ф., такие вещи я запоминаю).

Я погулял по кладбищу. Могильные камни обросли мхом, надписи почти стерлись. Многие памятники покосились и упали. На плитах еще читалось «Будем помнить вечно». Неправда. Невозможно помнить того, чьего имени не осталось даже на камне. Куча разбитых надгробий высилась в дальнем конце кладбища, ожидая вывоза. Новые захоронения — стандартные маленькие плиточки среди травы, подойти к ним можно, лишь шагая прямо по старым могилам. В полном согласии с арифметикой смерти это старенькое кладбище, обсаженное конскими каштанами и остролистом, уже не справлялось с ее запросами.

Нет, невозможно представить Джен ни под одним из этих камней. Я пошел дальше, по дорожке, мимо крикетной площадки и городского футбольного клуба. Забор был разрисован похабными граффити.

Что же это за город? Как понять? Как узнать, где она жила, где бродила? Малышка Джен, заходила ли ты внутрь риелторской конторы «Фокс и сыновья», пытаясь, как и я, понять, откуда у взрослых берутся деньги хотя бы на убогие бунгало? Не околачивалась ли у лотков со «всякой всячиной» на распродажах в «Вулвортсе»? Где те клубы, те дискотеки и пабы, куда ты забегала со школьными подружками? Где тебя впервые поцеловали, потискали, где случилась твоя первая вечеринка?

Прогуливалась ли ты по Томас-стрит, разглядывая кирпичные георгианские фасады? Что там за ними? Богадельни, музеи? Или тебе, как большинству малышни, не было дела до окружающего мира, слишком много волнующего происходило в твоем собственном, только успевай впитывать и постигать?

Я все бродил и бродил, внутренне готовый наткнуться на школьницу в нелепой спортивной форме. Или на студентку, приехавшую на каникулы в вельветовой юбке и коротких сапожках. Пока не устал.

К тому времени наступил полдень и я проголодался, но есть одному в «Короне» не хотелось. Я зашел в закусочную на центральной улице, заказал горячий сэндвич с сыром и беконом. На задней обложке меню был рекламный текст, что-то про Лимингтон, «самый притягательный город Нью-Фореста». Можно было бы и догадаться, что родной город Дженнифер — не райский уголок старой Англии (как я вообразил), а приманка для туристов. Но чем тогда тут занимаются аборигены? Нельзя же без конца пить чай со сливками и с утра до вечера ходить по центральной улице?

Сэндвич принесла официантка в «викторианском» бумажном чепчике, прихваченном узкими лентами, и короткой черной юбке. Вот и Джен могла бы так подрабатывать по субботам. Я представил местных мужчин, поглядывающих то на юбку, то на ленты, потом огляделся. Нет, слишком все старые. Они громко обсуждали визиты к врачу, что показал рентген, какие кому прописали таблетки. Как можно жить в таком месте?

Что-то случилось с этой страной, возможно, в шестидесятые годы. Мы утратили прошлое.

Вспомним групповые военные фотографии 1915 года, лица под фуражками, озаренные простодушной надеждой: все обязательно уладится. Уцелевшие возвращались в свои города и деревни, обнищавшие, разоренные, с толпами одиноких женщин, но оставшиеся тем звеном, что связывало поколения, лет двести кряду, с простой и честной жизнью. Поле, фабрика, контора.

Появление автомобилей и автобусов мало что изменило. Отец демобилизовался в 1946 году, вернулся со службы на Северной Атлантике домой, в холодную и голодную страну. В страну-победительницу, овеянную славой, окутанную туманом, истерзанную лишениями и горем. И сам он много чего наслушался и насмотрелся. Трупы моряков, горящие в море; трупы узников, сожженные в печах концлагеря в Треблинке; японские дети в пылающих домиках из дерева и картона. А еще миллионы непогребенных и некремированных на Восточном фронте. И все-таки Рединг так и остался Редингом. Пусть неказистым (другим он не бывал никогда), но накрепко связанным с прошлым, с корнями.

Когда же все расшаталось и растерялось? Ходишь вроде по тем же, давно знакомым улицам, но почему-то все кажется ненастоящим, декорацией или цитатой. Глядя из окна лимингтонской закусочной, я не видел тех, кто укоренен в этом городе; люди протекали сквозь него, отъединенные, оторванные от корней. Больше нет ни поля, ни фабрики, ни конторы. Поля давно не возделываются, фабрики позакрывались, а конторы сменились национальными корпорациями с офисными центрами за городской чертой. Вот и здешние жители хотели бы оказаться в Борнмуте, в Лондоне, в Алгарви или в придуманном Везерфилде, где происходит действие сериала «Улица Коронации». Все они живут мечтой, и только самых старых волнует «местная история». Но даже они рассказывают о ней, словно бы извиняясь, потому что нить оборвалась, и хотя прошлое вполне реально — единственная подлинная реальность, — но настоящему недостает глубины его измерить.