Энглби - [112]

Марк был моложе и с виду не такой приспособленный к местной жизни, как Джерри. Одевался с преувеличенной щеголеватостью, прическа — волосок к волоску. Нервно взвинченный ум, выражающий себя в синтаксически безупречных фразах (это не равнозначно красноречию, что бы ни думал на сей счет Енох Пауэлл). Марк, как говорится, хорош собой, с ясными карими, почти не мигающими глазами. Что я со временем в нем заценил (очень не сразу), так это его восприятие жизни как некой грандиозной, космического масштаба шутки. Несмотря на периоды депрессии, когда он становился недоступен, я ни с кем так раньше не смеялся — ни со Стеллингсом, ни с Джен, ни с Джули, ни с Ральфом Ричардсоном, ни с Джефри Арчером. Когда он впадал в тоску и исчезал с больничного двора, мне его очень не хватало, а когда возвращался, думаю, ему помогала моя поддержка.

За что его держали в Лонгдейле, я знал, Марк сам рассказал. Это было очень серьезное преступление, не поддающееся объяснению, но не изуверское. Что совершил Джерри, я так и не узнал, но не скажу, что это как-то мешало нашей дружбе. Думаете, лукавлю? Не исключено. Признаю, меня тоже охватывал легкий трепет, когда я садился рядом с известным потрошителем. Я всего лишь человек.

Считается, что освободить таких, как я, можно только по решению Министерства внутренних дел. На самом деле этот вопрос относится к исключительной юрисдикции Трибунала по психиатрической экспертизе, который обязан пересматривать мое дело каждые три года, либо, в случае заявления с моей стороны, каждый год. А политики вмешиваться в решения Трибунала права не имеют.

Весной 2001 года, заручившись поддержкой доктора Тернер, я подал прошение об условном освобождении. Предполагалось, что при некотором медицинском сопровождении я мог бы, не представляя угрозы для общества, жить внутри его — иными словами, на воле.

Быстрее ветра улетела радость, как сказал бы Мильтон, с которой шел я подавать прошенье[56].

Судья Трибунала был очевидно настроен дать мне зеленый свет, но в последний момент эксперт, привлеченный МВД, вытащил несколько убедительных и леденящих душу подробностей из материалов моего дела, присовокупив к ним общую статистику по рецидивам. Судья явственно перепугался и решил проявить благоразумие…

Перед Дженнифер Тернер возникла непростая задача сообщить все это мне.

— Они не обязаны объяснять причины своего решения, Майкл.

— Но мы-то знаем эти причины.

— Поверьте, я тоже расстроена, не меньше вас.

— Я ваш пациент, вы меня подлечили, мне теперь лучше, однако я не могу вернуться домой только потому, что это не понравится общественности.

— Я бы не сбрасывала общественное мнение со счетов. Ваше дело было громким.

— Знаю. Помню.

— Простите.

— Но, — сказал я, — получается, МВД фактически приравнивает больницу к тюрьме. Зачем тогда была вся эта бодяга насчет моей невменяемости?

Казалось, доктор Тернер вот-вот взорвется. Так и произошло:

— Господи, а мне-то каково все это слушать?

Кончилось тем, что я же ее и утешал, — как Карлейль Милля.

— Ничего, Дженнифер, я знаю, что вы не виноваты…

Но все-таки эта история несколько выбила меня из колеи. Мне увеличили дозу антидепрессантов, и я еще больше поправился. Года два я почти не вылезал из комнаты — сидел уставившись в маленький телевизор, который мне прислал Стеллингс. Спасибо Господу за телевидение, фильм «Обратный отсчет» и региональные новости.

Джулия навещала меня только раз, еще в предварительном заключении. Она рассказала, как мама умирала от рака.

Мы сидели за столиком в комнате свиданий, друг против друга. Под надзором охранников и парочки соцработников.

— Мама просила передать, как она тебя любит, Майк.

— Спасибо. Умирала тяжело?

— Не так уж чтобы очень. Ей давали обезболивающее. В особой палате, называется «комната с видом на закат». В больнице.

Я кивнул.

— Как тебе живется, Джулз? Одиноко, наверное, да?

— Ничего, все нормально.

— Остались только ты и я. Из нашей старой банды. А если учесть, что меня могут вообще не выпустить, считай, ты совсем одна.

Джули посмотрела на свои стиснутые кулаки, лежавшие на столе.

— Мама в курсе была, что я во всем признался?

— Да.

— И что она об этом думала?

— Сказала, что ты теперь для нее как чужой. Что когда-то ты был частью ее. Когда был ребенком, маленьким. Ее плотью и кровью. На самом деле был, ну… как это… как бы ею самой… как бы, ну…

— Понятно.

— И еще — что ей кажется, тот мальчик умер или потерялся, сбился с дороги.

Я вцепился пальцами в край стола.

— Сказала, если бы ей сейчас пришлось с тобой встретиться, она бы тебя не узнала.

Я сглотнул.

— Понятно. Она права, конечно. Она даже сама, возможно, не понимала, насколько она права.

— Прости меня, Майк.

— Ты ни в чем не виновата. — Я задумался. — Знаешь, Джули, не стоит тебе больше ко мне приезжать, куда бы меня ни отправили. Пришли открытку на день рождения, и все. А в остальном просто выкинь меня из головы.

Я надеялся, что и про открытку она забудет. Каждый апрель до скончания веков получать котика в корзинке — о боже.

Джулз прикусила губу, не решаясь поднять глаза.

Я улыбнулся:

— У тебя есть парень?

— Угу.

— Выходи за него. Будь счастлива. Роди детей.