Энергия заблуждения. Книга о сюжете - [103]
Читая, думаешь, Гоголь обращается к «гению» как к чему-то, что существует отдельно от человека.
Как пушкинский Пророк.
Гоголь не сразу дошел до мирового читателя.
Его переводил Луи Виардо.
О нем писали – человек говорит о деревенских простаках, да еще русских, и «это всегда интересно для французского читателя».
Его перевели еще раз совсем недавно.
Я не видел это совсем новое издание.
Знаю, оно иллюстрировано какими-то крупными современными художниками.
Гоголь поразителен.
Он поражает читателя; «это не золото, это яшма».
Необычайно плотный, как будто природой рожденный, неодинаковый рисунок – свой мир.
Гоголь явился очень органично.
Он явился после большой поэзии.
После показа человека, людей, которые могут быть названы героями не своего времени.
Люди как будто не помещались в нем.
Это знал светлый Пушкин.
Узнавал Лермонтов.
Это знал Гоголь.
У Гоголя всегда фон не рядом с героем, а за героем, —но так весомо и точно, что кажется находящимся и перед, и за героем.
Это еще не разработанная жила драгоценного видения.
Невский проспект не фон для героев, не фон для бедного, не имеющего платья, для того, чтобы походить на привилегированного человека, не для человека со странным именем Акакий Акакиевич.
Акакий Акакиевич – человек великого смирения; этим святой Акакий выделялся среди многих святых.
Его старец, духовный хозяин, мучил своего безответного подчиненного.
Когда Акакий умер, его похоронили, то старец сверху сказал мертвому: – Ну что, лежишь, Акакий? И мертвый ответил: – Блаженны нищие духом, узрят они бога.
Акакий Акакиевич в последних своих дыханиях перед могилой восстал, и стал снимать шубы с людей, и ругаться, как извозчик.
Он не был растоптан.
Он был жив, как примятая рожь, которая не может не встать.
Он встал у Достоевского.
Поприщин самолично объявил себя испанским королем, потому что в Испании не было короля, была неразбериха претендентов; не было у человека, которому лакеи предлагали понюхать табаку из своей коробки, не было для этого человека, у которого вместо волос на голове было сено, не было ему места на этом свете.
Он любил дочку своего начальника.
Это был несчастнейший герой романа.
Пространство России было не наполнено еще самопознанием.
Великие степи, родные, но как бы не самим Гоголем увиденные, лежали за его униженными.
Вот этот герой, об него обтирали ноги другие, тоже бедные люди; обтирали, как о половик.
У него было великое восстание души.
В голове, на которой не было волос, было смешное для женщин сено, – у этого человека в груди было нечто плотное, как описание Днепра.
Невероятное; потому что часто только невероятное может описать бытовое.
Чрезвычайный художник, который очаровал Пушкина.
Вот этот человек сам себе не знал цену и был одновременно Тарасом Бульбой и Акакием Акакиевичем.
Который любил только свой почерк и иногда терял себя на улице, потому что улица казалась ему строкой, а он – буквой среди строки, смысла которой он не понимал.
Гоголь – писатель, описывающий ничтожных как великих.
Он в пейзаже видит круглоту земли. Когда Тарас Бульба с сыновьями уезжает от родного дома, то док исчезает мало-помалу.
Прячется за кривизной земли.
Это и украинские степи.
Это и степь «Слова о полку Игореве».
Степь, которую Чехов считал еще никем не описанной. Он поверил, что это можно передать, записав впечатление ребенка.
Вот этот самый человек и написал «Ревизора».
Хлестаков был голоден и вел себя как все голодные люди.
Его напугал другой напуганный человек. Один кричал, другой извинялся. Потом тот же человек, который извинялся, его накормил, напоил из толстобрюхой бутылки.
Хлестакова начало рвать кусками смысла. Он говорит, удивляясь тому, что он говорит. Он вырастал во вранье, поднимаясь все выше и выше.
Он становился если не самим императором, то испуганной, машущей руками тенью правительства, которое скоро увидит корабли врагов недалеко от Санкт-Петербурга.
Величие ничтожества, каменные волосы, пестрота недрагоценной яшмы, из которой нельзя даже вырезать портрета.
Хлестаков трагичен потому, что он испуган.
Он врет, как человек, который хочет отодвинуть трагическое время казни хотя бы на три минуты. И он попадает в поток лжи, набрасывая ее, как подушку на подушку в доме какой-нибудь старосветской помещицы.
Его напоили; когда он протрезвел, его одолело желание еще перед кем-то встать, как большой петух с раскрытыми крыльями встает перед курицей.
Он танцует танец па-де-труа. Ему приходится одновременно признаваться в любви дочери и матери, и обе податливы.
И обеих нет, они только тень дыма.
Бессмысленность поведения людей, их страхи, их неумение давать взятки рождены их умением брать взятки.
Они люди с одной рукой.
А других заставили быть покорными, кого-то подлечивать, подкупать.
Видел такие взвихрины при дорогах, которые встают маленькими серыми движущимися башенками, как несуществующие ведьмы.
«Жили-были» — книга, которую известный писатель В. Шкловский писал всю свою долгую литературную жизнь. Но это не просто и не только воспоминания. Кроме памяти мемуариста в книге присутствует живой ум современника, умеющего слушать поступь времени и схватывать его перемены. В книге есть вещи, написанные в двадцатые годы («ZOO или Письма не о любви»), перед войной (воспоминания о Маяковском), в самое последнее время («Жили-были» и другие мемуарные записи, которые печатались в шестидесятые годы в журнале «Знамя»). В. Шкловский рассказывает о людях, с которыми встречался, о среде, в которой был, — чаще всего это люди и среда искусства.
« Из радиоприемника раздался спокойный голос: -Профессор, я проверил ваш парашют. Старайтесь, управляя кривизной парашюта, спуститься ближе к дороге. Вы в этом тренировались? - Мало. Берегите приборы. Я помогу открыть люк. ».
Виктор Борисович Шкловский (1893–1984) — писатель, литературовед, критик, киносценарист, «предводитель формалистов» и «главный наладчик ОПОЯЗа», «enfant terrible русского формализма», яркий персонаж литературной жизни двадцатых — тридцатых годов. Жизнь Шкловского была длинная, разнообразная и насыщенная. Такой получилась и эта книга. «Воскрешение слова» и «Искусство как прием», ставшие манифестом ОПОЯЗа; отрывки из биографической прозы «Третья фабрика» и «Жили-были»; фрагменты учебника литературного творчества для пролетариата «Техника писательского ремесла»; «Гамбургский счет» и мемуары «О Маяковском»; письма любимому внуку и многое другое САМОЕ ШКЛОВСКОЕ с точки зрения составителя книги Александры Берлиной.
Книга эта – первое наиболее полное собрание статей (1910 – 1930-х годов) В. Б. Шкловского (1893 – 1984), когда он очень активно занимался литературной критикой. В нее вошли работы из ни разу не переиздававшихся книг «Ход коня», «Удачи и поражения Максима Горького», «Пять человек знакомых», «Гамбургский счет», «Поиски оптимизма» и др., ряд неопубликованных статей. Работы эти дают широкую панораму литературной жизни тех лет, охватывают творчество М. Горького, А. Толстого, А. Белого. И Бабеля. Б. Пильняка, Вс. Иванова, M.
В двадцатые годы прошлого века Всеволод Иванов и Виктор Шкловский были молодыми, талантливыми и злыми. Новая эстетика, мораль и философия тогда тоже были молодыми и бескомпромиссными. Иванов и Шкловский верили: Кремль — источник алой артериальной крови, обновляющей землю, а лондонский Сити — средоточие венозной крови мира. Им это не нравилось, и по их воле мировая революция свершилась.Вы об этом не знали? Ничего удивительного — книга «Иприт», в которой об этом рассказывается, не издавалась с 1929 года.
В новой книге известного слависта, профессора Евгения Костина из Вильнюса исследуются малоизученные стороны эстетики А. С. Пушкина, становление его исторических, философских взглядов, особенности религиозного сознания, своеобразие художественного хронотопа, смысл полемики с П. Я. Чаадаевым об историческом пути России, его место в развитии русской культуры и продолжающееся влияние на жизнь современного российского общества.
В статье анализируется одна из ключевых характеристик поэтики научной фантастики американской Новой волны — «приключения духа» в иллюзорном, неподлинном мире.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.