Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова - [58]
Он делается большим ученым и вместе с тем работает пo просвещению родного народа, в творческие возможности которого он глубоко верит[345].
Однако дальнейшее развитие сюжета «Оро» входит в очевидное противоречие со сталинской идеологией. Флоренский выступает против характерной для 1930-х концептуализации отношений человека и природы через категории завоевания, покорения, овладения, укрощения. В отличие от этой модели теургическое мировоззрение Флоренского с самого начала усматривало — и в этом проявилось его отличие от позиции других символистов — в природе божественное начало, предполагая существование сущностной, магической связи между человеком и природой, не допускающей одностороннего вмешательства в нее со стороны человека. Но теперь, в 1930-е годы, культурная ситуация в этом отношении еще более обострилась. Флоренский писал свою поэму как раз тогда, когда Арктика — в контексте открытия северного морского коридора, в условиях впечатляющего спасения летчиками полярной авиации экспедиции «Челюскина» и экспедиций на Северный полюс — оказалась в центре интереса средств массовой информации. Он работал над поэмой в ссылке, находясь на опытной станции, где вечная мерзлота исследовалась не с отвлеченными научными целями, а в перспективе освоения заполярных широт. Вместе со своими коллегами Флоренский трудился над книгой, которая выйдет в 1940 году, разумеется, без указания его авторства[346]. Проводя исследования на опытной станции, Флоренский мог наблюдать, как другие заключенные ГУЛАГа прокладывали по мерзлотным почвам рельсы БАМа или с большим трудом добывали из вечной мерзлоты золотосодержащую руду. Дискурс, связанный со всеми этими видами деятельности, использовал риторику вражды, борьбы и финальной победы[347]. С пониманием природы и льда как врагов и полемизирует Флоренский, создавая в «Оро» модель, согласно которой человек предстает хранителем природы, а природа рассматривается не как объект (человеческого вмешательства), а как субъект, так же как и человек, наделенный божественным происхождением. «Вечной мерзлоте» придается статус действующего лица. Перечисляя, чему лед может сопротивляться, Флоренский называет — заключая их в кавычки — именно те понятия, которые относятся к основному словарному запасу советской идеологии покорения природы:
Вечная мерзлота разрушает, когда ее начинают «обживать» и «освоять». Отсюда — «не трогай мерзлоты» орочонов. Но то же — о душе. Прикрытые мерзлотой, таятся в ней горечи, обиды и печальные наблюдения прошлого. Но не надо копаться в ее недрах… Мерзлотная бодрость дает силу справиться с разрушающими силами хаоса. Мерзлота — это эллинство[348].
В одном из писем Ф. Д. Самарину Флоренский писал: «Древнее эллинство для меня самое дорогое и „свое“». В письме же к Розанову говорится: «Может быть… я последний грек»[349]. Теперь, в «Оро», Флоренский изображает другого тем последним, кто должен стать спасителем и одновременно первым человеком нового мира — мира, которому суждено спасти старый, вобрав его в себя. От такой природы человек отличается лишь как знающий, но не как действующий[350]. Создавая «Оро», Флоренский предлагает свой собственный образ «нового человека», иного нового человека.
Это позволяет сделать вывод о том, что с точки зрения моделирования отношений человека и природы Флоренский в поэме «Оро» выступил прежде всего как непримиримый критик советской модернизации, но одновременно и как сторонник модернизации альтернативной, стремящейся использовать научное просвещение как инструмент познания, раскрытия, передачи и трансформации архаической (вечной) мудрости, осознающей роль природы как носителя (медиума) этой архаической мудрости и признающей за ней способность к самостоятельному действию[351].
Позиция, которая сегодня, в контексте таяния полярных льдов и глобальной экологической перспективы, приобретает особую актуальность.
Вкус застолья (Лев Лосев и Александр Блок)
(Андрей Арьев)
Живительная противоречивость эстетики Льва Лосева задана его представлением о роли «вкуса» в решении художником творческих задач. Вслед за Иосифом Бродским — и только в этом вслед — как стилист он неуклонно заботился об «усволочении» содержания[352]. То есть о разрушении вкусовых плотин. На эту тему Лосев написал специальное эссе «Бедствие среднего вкуса»[353], размышление над эстетической максимой Пастернака, заявленной в «Докторе Живаго»: «…бедствие среднего вкуса хуже бедствия безвкусицы». Историософская направленность романа явила себя через выспренний тон врачевателя от Бога живаго, безвкусицу письма «под Чарскую» и жанровую неразбериху: житийный канон, волшебная сказка, внефабульная, чеховского типа, сюжетность. Дерзновенный художественный замысел автора состоял в том, чтобы сквозь взвихренный бурей житейский пестрый сор всюду проступало лицо, исцеляющий и жертвенный образ, уподобленный, как у Александра Блока в «Двенадцати», Христу. Средостение романа — шокирующее читателей со «средними вкусами» заявление героя: «Дорогие друзья, — обращается мысленно Юрий Живаго к друзьям детства, — о как безнадежно ординарны вы и круг, который вы представляете, и блеск и искусство ваших любимых имен и авторитетов. Единственно живое и яркое в вас это то, что вы жили в одно время со мной и меня знали»
