Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова - [51]

Ярче всего к давней встрече и диалогу с Белым поэма «Оро» отсылает в развертывании символики «белого» и «льда». В символизме «белый» цвет встречается, в частности, в контексте теургии. Если в лунном мире раннего символизма «белый» и «лед» символизируют смерть и застывание в форме ледяных кристаллов, мифопоэтика Андрея Белого динамизирует и утверждает прилагательное «белый» в качестве символа восхождения и преображения — перехода из земного мира в трансцендентальный. И ранний, и поздний символизм часто конкретизирует «белый» через отсылку ко «льду». Иногда присутствует и дополнительная климатическая и геокультурная (северная) характеристика: у ранних символистов (у Бальмонта), а также в мифопоэтическом символизме (у Андрея Белого — «Первая симфония: героическая, северная»).

На первый взгляд кажется очевидным, что Флоренский в своей поэме обращается к топике русской сибирской литературы: ссыльный Друдзовский предстает в виде одинокого странника, пребывающего в сибирской глуши. Наряду с грузинскими корнями, повествование приписывает ему также и польское происхождение — мотив, связывающий поэму с важными сибирскими текстами более раннего времени, прежде всего Мицкевича и Рылеева. Строки, где говорится о Сандро Друдзовском как о страннике, одиноко бредущем по пустынной, дикой, замерзшей стране, приводят на память поэму Рылеева «Войнаровский», где поэт изобразил судьбу сосланного в Сибирь поляка, сторонника Мазепы.

Флоренский:

Не встретишь здесь ни кротовин,

Ни нор мышиных. Ты один

Скитаешься в стране пустой,

Не видя ни души живой[308].

…

В тайге не слышен птичий грай.

Печален и суров тот край[309].

…

В то время, ношей утомлен,

Тайгой шел странник.

Мирный сон

И отдых не смыкали вежд

Давно.

Печальный, без надежд

В стране пустынной встретить кров,

Он брел…[310]

Устал, измучен, одинок,

Скитаюся, мой путь далек.

Озлоблен, мрачен, грустен, дик.

Да, люди чужды мне…[311]

Рылеев:

Ты видишь: дик я и угрюм,

Брожу, как остов, очи впали,

И на челе бразды печали,

Как отпечаток тяжких дум,

Страдальцу вид суровый дали.

Между лесов и грозных скал,

Как вечный узник, безотраден,

Я одряхлел, я одичал,

И, как климат сибирский, стал

В своей душе жесток и хладен.

Но если у Рылеева в сибирском безлюдье, описанном как холодное царство смерти, встречаются два чужака (Войнаровский встречает Миллера, немецкого историка, изучающего Сибирь), Сандро у Флоренского ждет встреча с Оро — туземным мальчиком. Едва встретившись, ссыльный странник и местный житель тут же находят общий язык и заключают союз против представителей прогресса, промышляющих золото и строящих БАМ, разрушая сферу обитания коренных народов вместе с залегающей в почве вечной мерзлотой. В итоге странник Флоренского тут же утрачивает внешние признаки чужака, а чужой, пустынный край приобретает характер близкого и понятного:

Вдруг видит:…

Мальчонок, что олень, стоит,

Закатным золотом залит.

Он черноглаз и длинноног,

На бронзовом лице восторг.

— «Скажи мне, странник, кто же ты?»

— «Искатель». — «Зо?..» — «Нет, мерзлоты».

Ответом странным удивлен,

Внимает юный орочон.

С бугра скользнул, к отцу бегом

Спешит в волнении немом.

«Привел я странника… Он здесь.

Скорее дай ему поесть.

Он ищет мерзлоту. Про мышь

Он нам расскажет. Но поди ж

И встреть. Тот странник не простой —

Он занят нашей мерзлотой.

Хотел бы, чую, чтоб металл

До глубины земной лежал

И вида золота бежит,

Как будто был бы ядовит»[312].

Более того, в то время как у Рылеева сибирское царство льда (как позднее, в конце XIX века, у ранних символистов) — это царство смерти, у Флоренского оно выполняет совсем другую функцию. Уже в первых строках описываемый регион обозначается как мифический «сверхвосток», который, по словам рассказчика, задает ему тему «мерзлоты»:

Но даст холодный сверхвосток

Мне тематический исток:

От перевала Эвота

Течет он — словом мерзлота[313].

Тут же, непосредственным продолжением одного из цитированных мест, где слышатся отголоски рылеевской Сибири, начинает развертываться сценарий, согласно которому пустыня оказывается мертвой лишь на первый взгляд. После того как эта территория в очередной раз была описана как мертвое царство льда à la Рылеев и «особый мир», где все иначе и наоборот, à la Достоевский, рассказчик именно здесь неожиданно обнаруживает библейское место преображения, гору Фавор с ее божественным светом — мотив, который для Флоренского уже в ранние годы был центральным. (В 1904 году этот мотив развивался в контексте символистской, вдохновленной апофатической мистикой, метафизики света. Впоследствии, начиная с 1921 года, он вновь стал важен в контексте ВХУТЕМАСа, куда Флоренского в качестве преподавателя пригласил Владимир Фаворский и где он вместе с Фаворским и П. Павлиновым входил в небольшую, но важную группу «производственных мистиков», члены которой считали себя единственными настоящими «производственниками»[314].)

В тайге не слышен птичий грай.

Печален и суров тот край.

Пуста, безлюдна и бедна

Золотоносная страна:

Невзрачна мерзлота на вид,

Хоть дар Мидасов в ней разлит[315].

Здесь все совсем наоборот,

Здесь все по-своему живет[316].

Здесь на возвышенных хребтах