Эндшпиль Маккабрея - [64]

Но гораздо значимее другое: в утесе, под венчающей его необъяснимой зубчатой стеной, изглоданной плющом, имеется грот. Пещера неприветливая, даже дети не осмеливаются её исследовать, и говорят, что в глубине есть внезапный провал неведомой глубины. С Востока заря уже делала свои лёгкие инсинуации, когда я проник в этот грот.

До полудня я проспал из-за чистого бессилия, потом поел хлеба и курицы, отпил ещё скотча. И снова лёг спать: я знал, что сны будут ужасны, но бессонные мысли в кои-то веки окажутся хуже. Проснулся я на исходе дня.

Свет быстро угасал. Чуть позже я навещу своего братца.

Говоря точнее, в ранние часы этого воскресного утра я выбрался из пещеры и во тьме подрейфовал к деревне. Последний телевизор уже нехотя выключили, последний пуделёк уже попрудил в последний раз, последнюю чашку «Борнвиты» [218] уже заварили.

Коув-роуд напоминала ухоженную могилу — супруги с супругами лежали, грезя о былых излишествах и грядущих кофейных утрах; никаких флюидов от них не исходило, трудно поверить, что они вообще тут. Приблизился автомобиль — его вели с тщательным степенством недобессознательного опьянения; я шагнул в тень и переждал. О мою правую ногу потёрлась кошка — несколько дней назад я бы пнул её безо всяких угрызений совести, но теперь я не мог пнуть даже собственного брата. Особенно — этой ногой.

Пытливо мяуча, кошка проводила меня вверх по Уоллингз-лейн, но поджала хвост, завидев огромного белого кошака, притаившегося под изгородью наподобие призрачного Дика Тёрпина. [219] В Юбарроу горели все огни, сквозь деревья цедились напевы новоорлеанского джаза — старина Бон наверняка располагался играть остаток ночи в покер и пить виски. Когда я сворачивал вправо на Силвер-Ридж, от Св. Бернарда донёсся одинокий гав, а затем — никаких звуков, опричь шелеста моих шагов по Элмслак. Кто-то жёг садовый мусор, и тень аромата ещё висела — один из самых острых запахов на свете, дикий и ручной одновременно.

Сойдя с проезда, я на ощупь отыскал еле различимую тропинку, что спускается к задней стене Вудфилдз-Холла, родового поместья Робина, второго барона Маккабрея и т.д. Господи, вот так имечко. Родился он незадолго до Великой войны — это сразу видно: в то десятилетие было «де ригёр» [220] называть отпрыска Робин, а матушка моя была беспощадно «де ригёр», если не больше, как вам подтвердил бы кто угодно.

Ни за что не догадаетесь, где я всё это пишу. Поджав колени до самого подбородка, я сижу на стульчаке в уборной своего детства, в детском крыле братнина поместья. С местом этим у меня связано больше счастливых воспоминаний, нежели со всем остальным домом, некогда проникнутым алчностью и хронической завистью отца, материнским лихорадочным раскаянием от того, что она вышла замуж за невозможного хама, домом, что ныне заражён ползучим отвращением братца ко всем и вся. Его самого включая. А в особенности — ко мне: он бы не плюнул мне в лицо, вспыхни оно пламенем (если бы плевался не бензином).

Передо мной на стене — рулончик мягкой розовой туалетной бумаги: нянюшка наша ни за что бы такого не позволила, она свято верила, что у детей аристократии должны быть спартанские попки, и нам приходилось пользоваться старомодными ломкими сортами наждачки.

Я только что навестил свою прежнюю спальню, всегда готовую к моему приезду — здесь никогда ничего не меняют, не тревожат. Как раз та фальшивая нота, которые так любит сардонически брать мой братец. Он часто говорит: «Помни, Чарли, здесь у тебя всегда есть дом», — а потом ждёт, когда меня начнет зримо тошнить. Под половицей в этой спаленке я пошарил и нащупал большой пакет в клеенке; внутри — моё первое и самое любимое оружие — «смит-и-вессон» калибра .455, полицейско-армейская модель 1920 года. До сих пор не создали тяжёлого револьвера прекраснее. Ещё несколько лет назад, пока я не увлекся виски как комнатным видом спорта, из этого револьвера и с двадцати шагов я проделывал удивительнейшие штуки с игральной картой, но и теперь я уверен, что смогу при хорошем освещении поразить цель покрупнее. Скажем, Мартленда.

К револьверу имеется коробка армейских патронов, никелированных и очень шумных, и ещё одна, почти полная — обычных свинцовых, ручной сборки, с небольшим пороховым зарядом. Они гораздо больше годятся для того, что я задумал. На войне такими пользоваться, конечно, нельзя, этот мягкий свинцовый шарик, с радостью могу вам доложить, творит ужасные вещи с тем, во что попадает.

Я сейчас допью «Учительское», то и дело осторожно поглядывая на дверь, чтобы моя давно покойная нянюшка не поймала меня за этим занятием, а потом спущусь и нанесу визит братцу. Я не скажу ему, как проник в дом. Пусть поволнуется — о таких вещах он постоянно переживает. Пристрелить его у меня тоже нет намерения — в такое время это будет непростительное баловство. В любом случае убить его — это оказать ему услугу, а я ему обязан многим, но не услугами.

Я БРАТОМ, АНГЛИЧАНИНОМ

И ДРУГОМ ЗВАЛ ЕГО! [221]

Когда я тихо просочился в библиотеку, мой брат Робин сидел ко мне спиной и шуршал пером над мемуарами. Не оборачиваясь и не прекращая царапать бумагу, он сказал: